Михаил Литов - Наивность разрушения
Когда она входила, я откладывал в сторону книгу, солидно поднимался с дивана и улыбался ей. Возможно, моя улыбка мало подходила к гордым хозяйским позам, в которые я старался войти, слишком цитировала преданность ей да и пылкие восторги прежде времени состарившегося юноши. Наташа не знала меня истинного, каким я был наедине с собой или даже с Перстовым, каким я вырастал из одиноких размышлений, из чтения необъятной массы книг, из своих знаний и убеждений, ибо я, глубоко свободный человек, стоял перед ней и улыбался подобострастно. У меня был какой-то неизменный испуг, что уж на этот раз она точно скажет, что все было только шуткой и ничего серьезного между нами быть не может. Желая того или нет, она держала меня в страхе, а стало быть, в узах, в цепях, но в конце концов это было не больше и не ужаснее подчинения разного рода обстоятельствам, скажем, голоду или холоду, и, удовлетворив желание, я становился раскрепощенней и развязней и улыбался уже иначе. Но, главное, по-настоящему она и не посягала на мою свободу. Она верила, очевидно, что я принадлежу ей весь, без остатка, я не исключаю и того, что она, замечая мои страхи, до некоторой степени пользовалась ими для укрепления своей власти, но чего не было, так это попыток с ее стороны проникнуть в мой внутренний мир и завести там свои порядки. Кажется, ей это было просто ни к чему, а оттого и блуждала на ее лице странная, снисходительная усмешка, когда я, забыв, что имею дело не со слушателем, не с собеседником, а с человеком, который взял меня в плен, накрыв своей плотью, как податливым и непроницаемым колпаком, пускался в длинные книжные монологи. Так продолжалось неделю.
Но затем наступил день, когда она произнесла слова, с которых началось крушение моего выстраданного покоя. Она вошла со вздохом усталости на замерзших устах, после выматывающего сидения в книжной лавке, которой мало кто интересовался. На ее лице уже истаял снег и превратился в холодный блеск силы, истовости, какого-то неизвестного мне удовлетворения. На ней было черное пальто, как-то многотрудно и причудливо связанная шапочка и черные сапоги на высоких каблуках. Я помог ей снять пальто, она опустилась на стул, и я стащил с нее сапоги. Я читаю книги, она торгует ими, и вот в эту минуту нашей встречи мне рисовалось, что мы находимся на пороге огромной, неохватной библиотеки, составляющей замысловатый лабиринт, но Наташа не хочет входит туда и не хочет понять, что я бы с удовольствием вошел. Такая нежность к этой уставшей и несгибаемой женщине, с мягкой задумчивостью улыбавшейся мне со стула, овладела мной, что во всех суставах, хрящиках и косточках, еще державших и носивших меня на земле, вдруг пробудилась жуткая, непознанная способность мертвой материи чуять великую слабость и испытывать великое томление. Я едва не закричал, мой язык беззвучно забился во рту, и толкни меня Наташа хотя бы только мизинцем, я наверняка распластался бы на полу. Но ужасная, безответственная, ведущая к пропасти, в никуда слабость сладко переплеталась с ощущением, что я, поборов страх и смущение перед ее далеко идущими последствиями, получаю право излучать теплый и ровный свет, обретаю черты человека во всех отношениях приятного и не без оснований претендующего на святость. Правда, у меня не было полной уверенности, что я до конца поборол страх и смущение. Стащив с Наташиных ног сапоги, я прижался губами к ее коленям, а она тихо провела рукой по моим волосам. Чем же это мы не отличная пара? И тут она пригласила меня на завтра к себе; она сказала: "папа хочет попытать пределы и утехи нашего будущего семейного уюта".
Итак, она пришла ко мне после долгого и унылого трудового дня, и я, как подобает заботливому жениху, помог ей раздеться, стащил с нее сапоги, поставил на плиту чайник, отогрел ее вниманием и лаской. Проделав все эти дела, я отошел к окну, печально размышляя о ее словах, которые она столь некстати и столь небрежно обронила и которые зародились в голове ее отца, чей образ мысли не внушал мне никакого доверия. Папа поднял вопрос, можно подумать, он забеспокоился сомнениями, не вытолкаем ли мы его на старости лет на улицу, чтобы он не путался под ногами у нашего молодого счастья. Я, однако, не видел, чтобы мои шансы прожить дольше, чем он, или дольше, чем он, чувствовать себя молодым и полным сил мужчиной, цветущим, ясноголовым юношей средних лет были как-нибудь особо обеспечены.
Полагаю, Иннокентию Владимировичу не чужда мысль, что Бог с ними, с другими женщинами, но что до его дочери, то нельзя и вообразить, чтобы нашелся человек, который бы не преклонялся перед ней и хотел надеть на себя любые цепи, пойти в любую кабалу, лишь бы она была довольна им. Представления отца и дочери, судя по всему, добиваются гармоничного слияния в идее брака, в ней находят приличное выражение его мещанские воззрения и ее плотоядность. Та скептическая ухмылка, какой он встретил наше объявление о помолвке, и ее железная улыбка, перемалывающая мои косточки, свиваются в благопристойную мину, которой они приветствуют мою готовность сооружать семейное гнездышко, матримониально копошиться у их ног. Им, должно быть, и в голову не приходит усомниться в том, что я, женившись, переселюсь к ним и заживу по законам их дома, брошу дурные, непригодные для разумной жизни привычки своей лени и безответственности, пущусь работать не разгибая спины, - заметьте, ему наверняка по карману обеспечить дочери безбедное, вполне беззаботное существования, однако она предпочитает трудиться, одиноко и жалко, в подвале, не приносящем ей никакой радости, - стало быть, само собой разумеется, что я постыжусь уклоняться от подобной и даже более тяжкой участи? Так они полагают, но у меня возникает вопрос: разве я давал им повод думать, что подхожу для роли, которую они мне уготовили? Откуда они черпают уверенность, что сумеют обуздать меня?
Говорю как на духу, меня мало волнует тайна происхождения моей подруги от развязного и болтливого человека, торопящегося нашпиговать цинизмом умы отечественных читателей, и я совсем не собираюсь окружать теплой заботой его старость. Внутренний голос более чем членораздельно шептал мне: не ходи к ним, соберись с духом и откажись, не ходи! Но я пошел.
***
Дорогой в мою душу вступило нечто странное, а в скобках замечу, что это состояние потом уже не прошло до конца событий, о которых я рассказываю. Вдруг словно водрузилась на моем пути непреодолимая преграда, и продолжавший клокотать напор происходящего со мной безуспешно вдавился в нее, на глазах превращаясь во что-то вроде железнодорожной аварии, в бесформенную массу, в безотрадное зрелище. Я мог продолжать путь, лишь принуждая себя не отступать и не поддаваться галлюцинациям. Я совершал ошибку, которую не мог распознать лишь потому, что все, что я стал делать, было неправильно, тогда как я искал пустяковую неточность, не умея даже и предположить, что уже преступил законы, которые сам для себя избрал. Или можно перефразировать так: если все-таки пойду туда, куда направляюсь по воле моей подруги и ее комбинирующего отца, меня ждет яма слепых, ночь киммерийская, а поверну вспять, вернусь домой, к книжкам, так и ничего, обойдется.
Но что это за "поверну вспять"? Мне была невыносима сама мысль, что я могу нанести какую-то обиду Наташе, обмануть ее ожидания. Она готовится к встрече, ждет меня, принарядилась, конечно, а я не приду, она ведь и разную вкусную снедь припасла для меня, зная, что я люблю невзначай полакомиться, а я, поверив глупым предчувствиям, вильну в кусты; видение ее скорби мучило меня. Я оскорбил ее уже всеми этими домыслами, одним тем, что из строя моей души вырвались гнусные подозрения. Постаравшись взять себя в руки, я оглядел темное, заполненное смутными очертаниями зданий место недалеко от дома Наташи, где в ту минуту находился, и с относительной подробностью восстановил в памяти всю последовательность событий с тех пор, как я заметил в переулке Перстова и Машеньку и решил посвятить друга в историю моей бесхитростной любви к продавщице из книжной лавки. До того момента событий в полном смысле слова со мной не происходило никаких, если отвлечься от обстоятельства, что со всеми нами в последнее время творится нечто несуразное. Следовательно, катастрофа, которая наступит, если я не прислушаюсь к голосу разума и переступлю роковую черту, должна со всей необходимостью корениться именно в действительности, начавшейся для меня после разговора с Перстовым. А эта действительность состоит из весьма простых, в сущности, фактов: встретились, познакомились, поболтали, выпили, переспали, - все даже в каком-то студенческом стиле; замелькали перед моим мысленным взором и лица участников карусели: Перстов, Иннокентий Владимирович, Кирилл... В самой Наташе таится моя погибель? Или в ее отце?
Еще не дойдя до жилища Наташи, я успел подумать, что, может быть, как раз в том и состоит испытание моей свободы, ясности и идейного целомудрия, чтобы пройти через некий кошмар, не дрогнув и не сломавшись. Я вошел в темную прихожую дома, где люди намеревались проверить меня на годность к домашнему уюту; не знаю, почему я не позвонил, не постучал, я шел так, словно это был уже мой дом. В полумраке коридора я шагнул к двери, ведущей в комнату, где мы сидели и балагурили в прошлый раз, толкнул, и она мягко поплыла под прикосновением моей руки. И комната, когда дверь отворилась, поплыла тоже, хотя я ни к чему больше не прикасался и ничего не толкал, а замер на пороге в жутком недоумении. Я искал краски, чтобы выразить свое впечатление. Я и поныне их ищу. Отец и дочь томно барахтались на диване и не сразу услышали мое присутствие. Ее отец оказался великим прохвостом, развратником, которого неизвестно как и для чего носила земля, а ее, Наташеньку, я ни в чем не виню, это он научил ее такому, взыл маленькой и беспомощной, вырастил ее для греха, для своих гнусных услад, принудил, он изнасиловал ее некогда и с тех пор насиловал и насиловал ее волю, ее тело, растлевал, я ни в чем ее не виню, что она могла поделать, когда ее некому было защитить от греховодника-отца, с которым она осталась один на один, одна в его безжалостных лапах. Боже, Боже! Но я понимал, что она не только жертва, она не из тех все-таки, кто может быть только жертвой, и потому я уже знал, что нам отныне не по пути и никогда больше ничем в этом доме я не буду лакомиться, ее отец оказался отъявленным негодяем, тем типом, которые, как мне представлялось, давно уж повывелись, но и она не лучше, я усвоил это, я уже возненавидел ее, хотя толком не знал, в чем мне ее винить, если это он начал и научил ее, развратил ее. Так шептал мой разум, и его голос ломким шелестом и хрустом ложился на затихшую комнату. Я не мог ошибиться, что-нибудь не так разглядеть, люстра изливала яркий свет, и вся сцена была как у меня на ладони. Они ждали меня, готовились к торжественной встрече, и где-то за моей спиной благоухал отлично сервированный стол, и они, мои экзаменаторы, хорошо, элегантно приоделись и оба были бы восхитительны и величественны, если бы, встречая мою скромную персону, стояли посреди комнаты, под изумительно гладкими стекляшками люстры. Но они, безбожники, валялись на диване двуголовой гидрой, комкая одежды, извиваясь в них от страсти и просовывая между ними гибкие члены навстречу друг другу. И я понял, что так у них заведено, так у них всегда и дошло даже до того, что, ожидая меня, они не сумели удержаться, не устояли перед искушением. Да и лицо Наташи я отчетливо разглядел, и на нем было то же выражение, какое я отлично знал по нашим бурным оргиям. Они думали, что все обойдется! что я их не накрою! Они-де рождены под счастливой звездой и всегда ловко прячут концы в воду. Но ведь и я думал, когда шел сюда, что все обойдется. Мог ли я, однако, знать, догадываться, что абсурд и кошмар будет таким? Теперь я едва не закричал.
