Алекс Норк - Не уходи. XIX век: детективные новеллы и малоизвестные исторические детали
— А кто кроме Полетики тебе говорил об их отношениях? — спросил граф.
— Да пóлно, вся дворня знала. Особенно когда из постели Пушкина вытряхнули потерянный крест-шнурок Александрин. Наталья в то время рожать готовилась, а этот «африканец» без постельных утех вообще обходиться не мог. — И дальше неделикатно продолжил: — Не повезло Жоржу, что раньше не хлопнул его кто-то другой.
— А что тебе Дантес говорил: действительно не хотел убивать — целил в ногу?
— В бедро. Да снег неровный под ногами, Пушкин уже вскидывает с пистолетом руку... получилось, на беду, выше — в нижнюю часть живота. Эх, господа, нелепость, и всею душой жалко обоих. — Он обратился к графу. — Между ними шагов двенадцать было, Пушкин почти бежал с открытой грудью, ну что за расстоянье для любого конногвардейца с двенадцати шагов в эту грудь не попасть?
— Действительно не задача, — согласился граф.
Не скоро еще, но через какое-то время, наш замечательный философ Владимир Сергеевич Соловьев — сам незаурядный поэт — напишет две статьи: «Судьба Пушкина» и «О поэзии Пушкина». В одной он убедительно скажет, что Пушкин стал жертвою двойственного чувства: презренья и нелюбви к Высшему свету и невозможностью жить без его мнений о себе, требованием любви и почитанья от этих «нелюбимых и презираемых». И матушка, помню, в детстве еще моем, как-то сказала: «Он был сам у себя рабом». А во второй статье Соловьева последовало шокировавшее общество утвержденье о том, что Пушкин обладал незначительной личностью, в контрпример приводились Мицкевич и Байрон. А Пушкин, — писал философ, — был гениальным художественным фильтром: всё, что его касалось, впитывалось им и возвращалось уже в замечательно художественной форме, но о значительной личности говорить нельзя.
Публика, в большинстве, тогда очень обиделась.
Но все-таки о причинах дуэли — тут столкнулись два мнения.
Граф утверждал, что Наталья была абсолютно и по уши влюблена в Дантеса, он, как старейшина, мог лучше об этом судить по разговорам и впечатлениям тогдашнего общества.
— Ведь не приняла родную сестру после ее брака с Дантесом. Те приезжают с визитом вежливости, и кто не принимает? — голос графа дрогнул слегка. — Ладно бы Пушкин, родная сестра просит вон!
Именно факт, говорил граф, что Наталья может стать легкой добычей Дантеса, и не менее важно — этому непременно же придадут огласку, не давало Пушкину уже и минуты покоя. Больше всего он боялся быть опозорен, хотя желающих опозорить его было, этак, в десяток раз меньше, чем поэту казалось.
Александр Васильевич Трубецкой выдвигал объяснение совершенно иное — Пушкин панически боялся расстаться с Александрин, которую хотели забрать с собой Дантес и Екатерина заграницу. Ссылки на то, что с поездкой в том, 1837 году, у них не получалось, Трубецкой считал просто смешными, потому что в сознании Пушкина всё могло быстро перемениться, а так и в действительности способно было произойти. Александрин действовала на поэта почти магически, и наслаждение от нее, возможно вполне, он получал большее, чем от своей жены.
— Александрин, надо сказать, была по натуре диктатором, причем из тех, чьей воле охотно идут в подчинение. Она имела почти безграничное влияние на Наталью, которая не мыслила ей возражать, а тем более — ссориться.
— Еще говорят — Пушкин не допустил Александрин попрощаться с собой перед смертью? — откуда-то вспомнил я.
— Да, Сергей. Но таков был регламент. Николай I тоже не разрешил Вареньке Нелидовой попрощаться с собой, хотя она была не просто любовницей, а глубоко любимой его женщиной.
Опять эпоха: Нелидова жива и еще не стара. Фантастические люди отмечали Россию — Нелидова отдала на благотворительность все 200 тысяч рублей оставленные ей Императором и осталась ни с чем. И даже без крыши над головой — у нее не было наследственного особняка, имения, дома. Ее приютила — кто?.. да, Александра Федоровна — они всей душой любили одного и того же человека.
— А как же то письмо, — полюбопытствовал я, — где Пушкина называли рогоносцем? — и граф с Трубецким снисходительно улыбнулись.
— В тот день, — сказал Трубецкой, — еще пять человек получили такие же письма. Сделаны по известной всем трафаретке, кажется, она называлась Венскою шуткой. Друг Пушкина Вяземский тоже эту дрянь получил. А рассылали известные «золотые мальчики»: Урусов, Долгоруков...
— Гагарин, — добавил граф, — отец друга твоего, Саши.
«Ах, у Сашки, стало вдобавок, дурная наследственность».
Граф сказал дяде, а тот передал мне, он просит после проводов гостей немного нас задержаться.
И вот, через сорок минут мы в кабинете у графа, они с дядей курят дорогие сигары, аромат которых даже мне — некурящему — доставляет удовольствие.
— Вот какая история, друзья мои. Генерал-лейтенант в отставке — бывший мой подчиненный — умер неделю назад. Помещик он был состоятельный, если не сказать богатый — две тысячи душ.
— Отчего умер? — спросил дядя.
— Сердечник. Он и из армии ушел прежде срока из-за сердечных припадков. Врач и говорил в последнее время, что жизнь его ненадежна очень.
— Так-так, простите, что перебил.
— Жены, детей у него не было. Из родственников — только племянница, дочь покойного брата. Жила она в Петербурге и преподавала в Смольном институте. — Граф поправил себя. — Я неправильно говорю в прошедшем времени...
Дядя успокаивающе поднял руку.
— Да, так вот. Племянница приезжает на похороны дяди, и племянница эта является его прямой наследницей.
— Есть завещание?
— Вот в этом вся штука. Завещание генерал составлять не считал нужным, так как в наследственные права она вступает непосредственно по закону. Спорного, за отсутствием других родственников, никого нет. И вот, сразу после похорон, секретарь генерала — некая молодая особа — показывает завещание, где всё передается ей. Завещание скреплено печатью генерала.
— Но не от нотариуса?
— Нет. Тем не менее, при признании подлинности, завещание будет достаточным основанием для вступления в наследственные права этой самой особы. Кроме того, она была у нотариуса и тот снял с завещания копию. Но и это еще не всё. Она подала заявление в полицию, что племянница, когда ей показывала завещание, попыталась его уничтожить. Девушка была у меня, она клянется, что это ложь. Не знаю, господа, я почему-то склонен ей верить. — Граф поморщился: — Скверная история, господа. Я не расспрашивал ее подробно, лучше, если это сделают специалисты, очень прошу тебя, Андрей.
— Обеспечим всё возможное, Сергей Григорьевич. Адрес этой племянницы?
— А я пошлю ей записку, чтобы завтра явилась к тебе. В котором часу?
Надо было утром к десяти, но я опаздывал на пару минут, и впереди меня из экипажа выпорхнула девушка и быстро вошла в особняк.
Очень скоро я увидел ее в кресле в дядином кабинете.
Разговор еще не начинали, она только успела представиться и снова представилась мне.
— Анастасия, можно — Настя, если вам так удобней.
Улыбка очень оживляет ее строгое несколько лицо; стройная, худоватая, лет двадцати трех.
Отказывается от кофе, но дядя сказал — мы всё равно будем пить.
— Тогда ладно.
Опять улыбка — застенчивая и очень милая.
— Вводите нас, Настя, в курс дела. И не стремитесь к чрезмерной последовательности. Когда человек говорит как попало, больше выскакивает деталей.
«Похоже, Алан Пинкертон научил», — подумал я про себя.
Девушке предложение «как попало» явно понравилось и заметно сняло напряжение.
— Понимаете, у нас с дядей хорошие были отношения.
— Вы переписывались?
— Конечно.
— В письмах есть теплота?
— Ну, «Дорогая Настя» всегда начинал. Я не взяла письма, потому что не полагала...
— Понятно. Теперь о том, чего не полагали. И не торопитесь.
Девушка взяла небольшую паузу.
— Так, меньше года назад у него появилась секретарша, потому что дядя надумал писать мемуары. Я не была с ней знакома — прошлым летом, когда приезжала сюда на каникулы, дядя только говорил, что собирается кого-то нанять. Приехала утром в день похорон. Всё прошло как положено. Его дом недалеко от вас, тоже тут на Арбате. Там поминки. После люди расходятся, и она приглашает меня пройти в кабинет. Садится за стол на дядино место, всё так по-хозяйски...
Она замолчала, одолевая подступившие переживания.
— И показывает мне... мне листок бумаги. Я начинаю читать и глазам своим не верю — всё отписано ей. Ошеломленная совершенно, я все-таки правильно себя повела: она сидит-улыбается, я встала, сказала — «Ну значит, мне больше здесь нечего делать» и вышла из кабинета. Вслед услышала только: «Вы правильно поняли, милочка». Ходила по Москве, по Тверскому бульвару прошла раз пять туда-сюда — в голове никак не помещалось.
