Татьяна Соломатина - Естественное убийство. Невиновные
– Прекрасный вечер, Алёна Дмитриевна, вы не находите?
Алёна Дмитриевна усмехнулась.
– Отличный вопрос! Но мне понравился ход ваших мыслей. Дорогой Всеволод Алексеевич, не стоит так напрягаться. К тому же вы, как я наслышана, – знаток классической литературы! Сто раз уже могли пошутить про старушку-процентщицу. Я же Алёна Дмитриевна! Мы бы стали перекидываться сарказмами и влюбились друг в друга. Или всерьёз поговорили бы о Достоевском и ни разу после не встретились. Но вы не волнуйтесь, Всеволод Алексеевич. Я из тех барышень, коих не надо развлекать беседой. Сейчас выпьем, закусим – и само покатится. Куда-нибудь. Не ожидали же вы, в самом деле, что я воскликну в ответ на ваш «прекрасный вечер»: «О да, прекрасный вечер! Именно это я и нахожу!» И что дальше? Каков бы был ваш следующий мяч? Орхидеи ещё не расцвели?
Северный уже подумывал, как бы остроумнее пошутить о собаке Баскервилей, как телефонная трубка разразилась «Рамштайном». Казалось, мелодия звучала куда громче, чем утром. Разумеется, только казалось. А вот то, что настроение Риты Бензопилы ближе к ночи стало куда более трагическим, – было несомненно.
– Мать умирает! – вместо приветствия сообщила Маргарита Пименовна бессовестному, бессердечному сыну о состоянии своего здоровья. В третьем лице, как это у неё и было принято именно ближе к ночи. – У матери с утра рюмки коньяку во рту не было!
– Мама, ещё раз здравствуй! И чтобы рюмка коньяку оставалась на утро, не надо выхлёбывать бутылку до дна вечером. Тебе семьдесят лет… с гаком! Могла бы уже быть поумеренней в страстях!
Алёна Дмитриевна из вежливости отвернулась и сделала вид, что наблюдает пробегающее за окном триумфальное шествие буржуазной распущенности по суровой советской земле. Но Всеволод Алексеевич отлично понимал, что эта ненормальная Алёна сейчас смеётся! Как мультипликационные дьяволята. Вот так, значит? Такая самоуверенная нахалка без малейших признаков пиетета к чему бы то ни было?! Ну, он ей сейчас устроит представление! Сарказма ей недостаёт? Извольте! Нет, ну где вы видали, чтобы тридцатидевятилетняя пигалица потешалась над зрелым пятидесятилетним мужчиной?! Ни в какие ворота… Сейчас Рита Бензопила с Алёны Дмитриевны спеси-то подсобьёт. Эх, была не была!
Крепко прижав трубку щекой к плечу – ну, не мог он терпеть всех этих новомодных устройств для разговора «без помощи рук», – он прошептал Алёне Дмитриевне:
– Матушка при смерти.
– Ты меня слушаешь, скотина неблагодарная?! Что ты там шепелявишь?.. Сева, или ты ко мне сейчас заедешь!.. Через супермаркет, разумеется. Или я лишу тебя наследства! Купи мне хорошего коньяка! И…
– Угу… Угу… Угу… – Всеволод Алексеевич выслушал весь список «И».
– Алёна Дмитриевна, не откажите пожилому человеку, прошу вас, – обратился к своей пассажирке Северный, попрощавшись «до скорого» с Ритой Бензопилой. – Немного изменим программу вечера. Сейчас заскочим в магазин за «пенсионерским пайком», завезём его моей древней матери, а затем уже – как и планировали. Вы как?
– Обожаю знакомиться с древними матерями пожилых людей! – неожиданно легко согласилась Алёна Дмитриевна. Глаза её не просто смеялись. Эти всего лишь органы зрения, призванные всего лишь фиксировать визуальную информацию на манер фотоаппарата, имели такое выражение, что…
«Ах ты, гадюка!» – невольно восхитился Северный. Но вслух, разумеется, ничего такого не сказал.
– Я нечасто приглашаю девушек в отчий дом на первом же свидании, – прикинувшись несколько обиженным, озвучил он.
– Я оценила.
– Вы издеваетесь надо мной, Алёна Дмитриевна, не так ли?
– Ни в коем случае! Я – гуманист. И не имею привычки издеваться над людьми, – очень серьёзно ответила она. – Без повода.
«Я тебе устрою “без повода”! И тебе, и Рите заодно. Из неё тоже не мешало бы командной пыли повыбить. Одним махом! Манеру взяли над мужиками издеваться! Над мужиком, то есть!»
Плотно набив несколько пакетов привычным набором «№ 2» на случай «матушка при смерти» и прикупив цветы – два букета, всё красиво и по правилам, – Всеволод Алексеевич в полчаса донёсся до «отчего дома», который был всего лишь квартирой. Неплохой, просторной, в историческом центре, – но всего лишь квартирой. Припарковавшись во дворе, мухой выскочил из машины и понёсся открывать Алёне Дмитриевне дверцу. Такой у него был старорежимный пункт: открывать дамам дверцы кареты. Нынешние дамы делились на две категории: первые – стремительно выносились сами, вторые – сидели и слишком манерно ожидали. Первые, вероятно, стали таковыми не от излишней эмансипированности, а просто по отвычке от заботы. Вторые переигрывали с женственностью, возводя её в фарс. Раздражение Всеволода Алексеевича вызывали и первые, и вторые. Отчего он так стремительно нёсся? Да чёрт его знает. Чтобы попытаться снова выработать полезную привычку у первых и не слишком долго наблюдать обезьянничанье вторых. Алёна Дмитриевна не вынеслась и не дожидалась. Сидела себе спокойно и разглядывала что-то под глазом в откинутое зеркальце козырька. «Женщина, – подумал Северный. – Каждая новая сцена как выход на подиум – надо быть во всеоружии». Алёна Дмитриевна очень нравилась Всеволоду Алексеевичу. Чем ужасно его раздражала. Старые холостяки набиты парадоксами.
– Что-то в глаз попало?
– Да нет. Любуюсь, как в переменчивых обстоятельствах ведёт себя моя анизокория. Это очень любопытно, хотите посмотреть?
– Анизокория? В сорок лет?! И давно?
– Пока в тридцать девять. Давно. Очень давно.
– Вы должны были умереть от неоперабельной опухоли мозга, от тромбоза сосудов, от аневризмы, от чёрт знает какой ещё патологии, которая вызывает анизокорию! Вы знаете, что с вами?
Вместо ответа Алёна повернулась к Северному и, как две ромашки, распахнула глаза. Правый зрачок был в норме, с учётом освещённости. Левый – с бусинку бисера.
– На самом деле я умерла давным-давно. Точнее – меня убили. Я – зомби! – и расхохоталась.
– Чудеса! – Всеволод Алексеевич подал ей руку, про себя в очередной раз хорошо подумав о Сене – при всей его болтливости, он не сливает чужих «интересных дел». Во всяком случае, «интересных дел» тех, кто ему дорог. За десять лет мог бы и найти время, и повод, и место!.. Она же сказала, что Сеня давно пытался. Но Семён Петрович никогда и ничего об Алёне Дмитриевне не рассказывал!
Из динамика домофона на дежурное приветствие «Мам, это я!» ничего не ответили, но магнитный замок издевательски щёлкнул.
– Второй этаж. Маму зовут Маргарита Пименовна.
Рита Бензопила стояла в коридоре.
– Здравствуй, мать! – Всеволод Алексеевич чмокнул её в щёку и вручил букет.
– Здравствуйте, Маргарита Пименовна! – вежливо сказала Алёна Дмитриевна и доброжелательно улыбнулась.
– Заходите! – только и бросила матушка Северного.
Ритин внезапный речевой минимализм, обычно так нехарактерный для неё, был обусловлен тем обстоятельством, что вот уже лет десять её, мягко сказать, великовозрастный сын не приводил в дом матери ни девушек, ни женщин, никого вообще. Если бы Рита Бензопила была чуть более подвержена стрессовым внешним воздействиям, можно было бы сказать, что она в шоке. Но поскольку шок – это клиническая категория для обозначения критических состояний, в результате которых развивается кризис макро– и микроциркуляции, а также синдром полиорганной и полисистемной недостаточности, то, в общем-то, при виде всего лишь женщины, пусть даже и такой красивой, как Алёна Дмитриевна, шок не возникнет ни у кого. Так что если у кого-то на лбу просто написано: «Я в шоке!» – это всего лишь литературщина. Вот если бы матушка Всеволода Алексеевича рухнула к его ногам, то стоило бы проверить ЧСС и АД. Иди знай, не в шоке ли?
– Можете не разуваться! – обратилась Рита Бензопила к Алёне Дмитриевне.
Это прозвучало как: «А ты кто такая?!»
Матушки могут сколь угодно хотеть устроить судьбу своих давно уже выросших, если не сказать – стареющих, сыновей, но любое вот такое внезапное вторжение самки, наверняка претендующей на полновластное и единоличное владение её кровиночкой, в девяносто девяти, запятая, девяносто девяти процентах случаев вызовет именно такую реакцию: «А ты кто такая?!» Этот раздражитель совершенно одинаково действует на матерей. И даже за безобидным по форме: «Можете не разуваться!» – кроется всё та же донельзя обидная суть.
Больше всех от «Можете не разуваться!» обалдел именно Всеволод Алексеевич. Потому что матушка изводила своим иезуитски-вежливым: «Будьте любезны, разуйтесь!» даже бедолагу участкового терапевта. Хотя сама полжизни пропахала таким же участковым. Педиатром. И понятно, какие чувства испытывала прежде, особенно в периоды эпидемий гриппа и прочих ОРЗ, ОРВИ, когда вызовов за день – лошадь копыта отбросит. А у лошади-то никто не требует всякий раз снимать подковы. А ещё Рита Бензопила маниакально блюла чистоту в этой огромной квартире, напиханной всякими особо ценными ненужностями, преподнесёнными некогда её мужу – отцу Всеволода Алексеевича. Почётное место занимал, например, сувенирный скальпель в двадцать натуральных величин, выполненный из осколков какой-то мины, преподнесённый майором войск «Дяди Васи»[7]. Отец Всеволода Алексеевича был известным хирургом. Известным военным хирургом. Хирург-полковник. Это ещё хуже, чем эсквайр-оленевод. Так что матушкина психика была крепка – поживите с военным хирургом, узнаете, почём продление времени активации рецепторов нейротрансмиттерами в постсинаптической мембране! Такой стимулирующий эффект, что никакого кокаина не потребуется! Но отец и матушка любили друг друга нежно и трепетно всю свою долгую совместную жизнь, хотя стороннему наблюдателю иногда могло показаться, что они друг друга ненавидят. Так, бывало, разорутся… Маргарита Пименовна очень страдала после смерти мужа, и потому квартира эта была как бы не совсем квартира, а практически музей полковника, доктора медицинских наук, академика Северного Алексея Всеволодовича. А в музее положено надевать холщовые тапки. Так что у Всеволода Алексеевича практически отвисла челюсть на материно: «Можете не разуваться!» Но, как тут же выяснилось, это относилось только к гостье. На сына Рита зашипела:
