Барбара Навроцкая - Останови часы в одиннадцать
– И я об этом ничего не знаю, – зазвучал ровный голос полковника. – Ты мне не сказала?
– Я забыла, – покорно ответила женщина.
Она могла предполагать, что у нее будут неприятности с мужем после ухода непрошеного гостя, и все-таки она сказала правду. Этот старый, прямой как жердь господин действительно умел воспитывать людей.
– Я очень тщательно контролировал знакомства своих воспитанников, – полковник был уязвлен нарушением субординации и хотел оправдаться перед поручником. – Люди привозили мне своих детей из Варшавы, из Познани, из Кракова, со всей Польши. Верили нам. Мы принимали так называемых трудных детей, все вышли в люди. Э-эх, вообще-то нет трудных детей, есть трудные родители.
«Это правда», – подумал поручник.
Жена полковника поставила кувшинчик с молоком и вошла в комнату.
– Да, был здесь какой-то мужчина. Но очень недолго, и поэтому я не обратила на него внимания.
– Он больше не появлялся?
– Нет. Зачем? Йоля ведь уехала.
«Ну и что? – подумал Габлер. – Он мог об этом не знать».
– Сколько ему было лет? – спросил он громко.
– Двадцать семь, двадцать восемь, трудно сказать. Это было очень давно.
– Вы спрашивали девочку, кто к ней приезжал?
– Конечно. Мы всегда спрашивали. Для порядка. Чтобы дети не чувствовали себя слишком свободно. Кроме того, мы должны были знать, кто с кем дружит. Это входило в наши обязанности. Йоля сказала, что приезжал брат ее подруги. Я не допытывалась какой. Это было так естественно.
– Ой-ой, простите, – она посмотрела в дверь, – они сейчас выльют па себя горячее молоко… их ни на минуту нельзя оставить.
– Вы можете мне описать этого мужчину?
– Насколько я помню… Немного ниже моего мужа. Но плечистый. Хорошо сложен. Волевое лицо, выразительное. Кажется, шатен или темный блондин.
– Какие-нибудь особые приметы, что-нибудь, что выделяло бы его из толпы?
– Нет… красота.
– Этого мало, – пробурчал Габлер, – хотя кое-что.
– У него была быстрая походка, – добавила она, желая как можно лучше решить задачу, которую перед ней поставили. – Очень энергичный молодой человек.
«Теперь он старый конь, и неизвестно, энергичный ли», – позволил себе Габлер мысленно съехидничать.
– А Йоля когда-нибудь потом к вам обращалась? Писала?
– Да. Конечно.
– У вас есть эти письма?
– Я храню письма всех наших воспитанников. Это наша жизнь. Что у нас еще осталось? Мы потеряли на войне двух сыновей.
– Марта, – спокойно сделал замечание жене полковник.
– Да, да, – ответила она покорно и положила стопку писем на стол. – Вот здесь. Это два письма Йоли.
«Два письма, – удивился Габлер. – За столько лет? Скупо, ничего не скажешь».
– В этом письме Йоля написала нам, что окончила медицинский институт… а в этом, что вышла замуж.
«Два поворотных момента в жизни, – думал поручник. – Все остальное она не посчитала важным, интересным, достойным сообщения. Твердая девушка».
– Боярская, – прочитал он громко. – У вас есть конверты?
– Конверты? Нет. Я храню только письма. Видите, какая это кипа бумаги. У нас собралось много благодарностей, воспоминаний, здесь есть очень даже сердечные письма. Но где их хранить? Нет места.
«И первое и второе письмо без даты, – заметил он. – Не указан обратный адрес».
– Вы помните, откуда были написаны эти письма?
– Нет. Видимо, она не хотела, – заметила женщина устало, – видимо, она не хотела писать, где находится.
– Я помню, – неожиданно откликнулся полковник. – У меня привычка все помнить и… проверять. Старая привычка, хорошая. Один штемпель был варшавский. Письмо было опущено в Варшаве. Второй – ольштынский.
«Как же вы, дорогие местные товарищи, проводили следствие? – не выдержал на этот раз Габлер. – Собственно, нам уже все известно. Профсоюз службы здоровья в течение пятнадцати минут установит местожительство врача. Эх, черт, достанется же мне от капитана».
– Йоля была самым трудным ребенком из всех, кого мы воспитывали. И это неудивительно. Побывала бы ты в ее шкуре. Не приведи господи испытать такое. Вначале, помнишь, она кричала по ночам. Вскакивала. Мы бегали с валерьянкой. И знаете, – обратился он к Габлеру, который был теперь скорее свидетелем супружеского диалога, и это его устраивало, – и знаете, я иногда даже сомневался, удастся ли мне как-нибудь стабилизировать ее нервную систему.
– А вы не помните, что она кричала конкретно? – быстро вмешался поручник, опасаясь, что супруги опять лишат его голоса.
– Это был сплошной крик. И в нем только одно слово – «мама».
– А вот и нет, – возразила вдруг жена. – Нет. Иногда она кричала: «Дедушка, дедушка, часы!»
– Действительно, да, – смутился полковник, – часы. Совершенно непонятно, почему часы. Я и забыл. Столько было детей. Или склероз, – сказал он с обезоруживающей откровенностью.
– Я даже спрашивала ее, боится ли она часов, – вмешалась жена. – Дети иногда боятся мышей, пауков. Если им рассказывают много сказок, они боятся Бабы Яги, гномов. Я сама это проверяла. Часы тикают, я думала, что в детстве ее напугали какие-то большие, громко тикающие часы. Но она со странным упорством повторяла, что не боится никаких часов. Наоборот, она любит часы, потому что ее дедушка тоже любил часы. Такое было объяснение. От тех ужасных лет в ее памяти остались только два человека – мать и дедушка. Названый дедушка. Мать есть мать, и она не вызывает у ребенка никаких ассоциаций. Дедушка же ассоциировался у нее с часами. В снах такие вещи часто всплывают.
«Опять часы, – подумал Габлер. – Кажется, капитан будет доволен. Черт бы побрал это следствие. Мне нужны солидные мотивы преступления. Часы. И все-таки я должен как можно скорее сесть в машину и мчаться в Варшаву. По всей вероятности, этой девушке есть что рассказать. Даю голову на отсечение. Капитан прав, что боится за ее безопасность. Подлец, слишком часто он бывает прав».
– Вы мне чрезвычайно помогли! – сказал он искренне.
– Да? Мы очень рады, – ответил полковник сухо.
– Простите… простите, – отважилась наконец женщина, и было видно, что это дается ей с трудом. – Йоле что-нибудь… угрожает? Или Йоля что-то… что-то сделала? Нам было бы очень неприятно, если бы она пошла по плохому пути. Это была исключительно одаренная девочка. И самолюбивая. Ее родители гордились бы ею. Я часто думаю о ее родителях, иметь такую дочь и никогда не увидеть, не порадоваться па нее – может ли быть судьба ужаснее? Ведь мы ее воспитывали, за деньги, правда, как говорит мой муж. – Всю жизнь она не могла простить своему мужу его сухости, не могла. И в других обстоятельствах тоже.
– Марта, – в голосе мужа прозвучало недовольство, – про такие вещи умный человек не спрашивает. Ну что тебе на это можно ответить? Ничего.
Поручник Габлер перевел взгляд с полковника на его жену. Он спешил, но женщина вызывала у него сочувствие, если не симпатию.
– Пожалуйста, не беспокойтесь. Даже если бы доктору Боярской грозила опасность, мы хотим наконец обеспечить ей покой. Ясно?
– Но такая жизнь, какая была у нее… такая жизнь всегда чревата опасностями. Неизвестно, что в ней таится. Этого никто из нас не знает. А люди – памятливы. Люди – не забывают.
«Ты права. И в первом случае и во втором. Поэтому-то я и должен спешить»
В машине он привел в порядок данные и факты, содержащиеся в сообщениях мужа и жены. Сделал записи.
– Я тебе говорил, что не пройдет и двух дней, как девушка будет, – объявил он капитану Корде с порога, – и вот она у нас.
– Ну твое счастье, – сухо ответил капитан. – Получено сообщение, что фамилия конюха Вавжона из имения Донэров – Ковалик. Его сына звали Ежи.
– Вернулся? Объявился после войны? – поинтересовался поручник.
– Нет.
– Живы родители?
– Нет. Но есть сестра и брат. У каждого свое хозяйство на Дольном Шлёнске.
– Послушай, та девчонка, доктор Боярская, должна что-то знать о твоих часах. Я так думаю.
– Я тоже так думаю, – повторил Корда в задумчивости. – Я тоже так думаю, Зигмунт. Но думать можно сколько угодно. И только одна десятая твоих мыслей оказывается правильной. К сожалению.
Глава XI
Он шел спокойным походным шагом и, как когда-то, по часам определял свою скорость. На влажном ноябрьском воздухе, у реки, он чувствовал себя хорошо. До того хорошо, что совсем забыл о цели путешествия. Легкие наполнялись кислородом, кожа на лице становилась эластичнее и свежее. Он решил чаще выходить за город не только летом или весною. Смеркалось, вечер в ноябре наступает внезапно, и он немного забеспокоился, но это в конце концов не имело никакого значения. Он прекрасно знал эту местность. Он ушел со службы в три, раньше освободиться не сумел. Можно было бы в воскресенье. Но в воскресенье днем перед тем, как выпал снег, над рекой гулял народ, большей частью молодежь. Старики пешком и на повозках тянулись в костелы. В будний день было лучше, тем более в сумерки. Лозняк над рекой медленно погружался во тьму, он перестал его видеть. Хотя большие кусты и деревья еще различал.
