Леонид Костомаров - Десять кругов ада
- Я уже очистился, а меня не выпускают, - сообщил умник Дупелис, опять меня перебив.
Я кивнул понимающе:
- Хорошо. Идите на вахту и ждите меня, я вас прям счас и выпущу...
- Уж и слова сказать нельзя! - возмущенно буркнул остряк.
- Каждая минута задержки - еще одни сутки изолятора, - сообщил я ему.
Ушел на вахту уже молча.
Понятно, у них у всех горе, как бы ни хорохорились. Но оно и есть расплата за содеянное. Зона - не только расплата, но и обретение права на будущее, новое будущее. А для этого надо справедливо судить себя - вот я сорвался, вот хотел выместить зло на другом. А не слезливо жалеть себя - ах, какой я бедненький... знаете, братцы...
- Хорошо, кто желает досрочно освободиться? Поднимите руки.
- А ногу? - нашелся новый остряк.
- Если нет рук... головы... валяй, - разрешил я. - Хоть задницу.
Заржали.
- Ну что, один актив только освободиться хочет? Смелее!
Потихоньку начали поднимать то там, то здесь.
- Да они ради свободы готовы жопы лизать и мать предадут! - с наглой издевкой подытожил четко тот же голос.
Я увидел, кто говорил - молодой, крепко сбитый, чувствующий свою силу и оттого дерзкий парень, уже знакомый мне Бакланов.
Сидевший впереди огромный рыжий мужик вдруг резко обернулся к нему и замахнулся кулаком.
- Сволочь ты языкастая! Гандон, штопанный колючей проволокой! - прохрипел рыжий, норовя стукнуть остряка, но на его руке повисли.
Парень оторопел, сверкнул на рыжего глазами, но промолчал.
Хороший итог. Не успел во всей полноте результатам порадоваться, как в дверь влетел Шакалов с тремя прапорщиками.
- Так, граждане осужденные! - громко заорал на весь барак, спугнув дремлющего дневального. - Контрольный обыск помещения или, на вашем языке шмон! Всем к стене, руки в гору. Любое движение пресекаем вашими любимыми инструментами! - радостно помахал дубинкой.
Он только сейчас заметил поднявшегося вместе с зэками меня, стушевался, но лишь на секунду:
- Звиняйте, товарищ майор. Приказ начальника колонии, все по графику.
- Предупреждать бы надо...
- А предупреждать не велено! - кричит Шакалов. - Сюрпризом велено.
ЗОНА. ОРЛОВ
Махнул Медведев рукой, пошел к выходу - сквозь крики, шарканье сапог, бурчание, матюги зэков и звериный рык неуемного прапорщика.
Летели подушки, глухо падали свергаемые тумбочки, мягко шагали по матрацам прапора, простукивая, прощупывая, выискивая везде неположенные предметы. Ну, и поиски уже скоро стали давать результаты. Находки запрещенных вещей обычны: картишки с голыми бабами, блоки сигарет, бинты, какие-то склянки с непонятными растворами.
Разбирались дотошно с каждым трофеем. Например, у беспечного Дупелиса прямо в наволочке отрыли пакетик с анашой, почти на виду лежал. Закатывал глаза возвращенный с вахты белоголовый викинг-прибалт, только улыбался: "Не знаю, подсунули враги. Или вы сейчас подкинули", - добавил и получил дубинкой под ребра. Все... ПКТ обеспечено, если еще дело не заведут...
Ножички нашли. Так добрались и до моей тумбочки. Я стою спокойно - у меня все тип-топ. Улыбнулся мне разгоряченный Шакалов, пошарил под кроватью, в подушке, выкинул ящики из тумбочки на кровать, перебирает - зубной порошок, щетка, пуговки, пряжка... Ничего особенного. Смотрит на меня, а я что - я же чистый, улыбаюсь ему в ответ.
И зря, конечно. Он разозлился. Тут в нижний ящик тумбочки лезет. Вытаскивает все - и тетрадь, и заметки отдельные, и в газету завернутые, каллиграфическим почерком написанные готовые аккуратные листочки с тем, что вы сейчас читаете.
Грозный, ищет крамолу. Вижу, читает, но ничего не понимает. И это его бесит еще больше.
- Шо это? - кричит. - Орлов, я кого спрашиваю?
Пожимаю плечами:
- Так. Записи.
- Что еще за писи?
- Ну, записываю, так, разное... - Как объяснить долбаку, не скажу ж ему проза, идиот!
Опять читает, губы шевелятся. Вдруг улыбается.
- Книгу, что ли, пишешь, Орел ты у нас двухголовый или двуглавый? - Это только он меня так обзывал.
Я опять плечами пожал.
- Книгу! - сказал он теперь уже сам себе. - Писатель ты у нас, значит. Орел! Нет, ты у нас не Орел, а птаха бестолковая! - расхохотался в голос.
Подельники его обернулись, зэки тоже.
- Вот, дывытесь, хлопцы! - задыхался от смеха Яйцещуп, потрясая моими листочками и пустив их по воздуху, и еще, и еще бросая в воздух.
- Писака у нас объявился! Шизофреник е.....й. Достоевский, бля! - нашел он наконец понравившееся слово и аж зарделся весь от радости.
Заулыбались прапора, а за ними и испуганные зэки. И неожиданно весь барак вслед за Шакаловым залился смехом. И хохотали все, и показывали на меня пальцами. А Шакалов, как огромный расшалившийся ребенок, все бросал и бросал в воздух мои листочки, выдирая их из тетради...
Так я стал по воле тупорылого прапора писателем, Достоевским. Кличка прилипала плохо, но вскоре приладилась, склеилась с моей личностью, и уже потом никто меня иначе и не называл - офицеры ли, иль вновь прибывшие солдатики и прапора. И отрицаловка, склонная к игре, охотно приняла кличку, и мелкая шушера; лишь немногие образованные и порядочные люди, волею судьбы оказавшиеся здесь, не позволяли себе такую фамильярность и называли меня или по имени, или по старой, нейтральной кличке - Интеллигент.
В общем, стал я Достоевским, и прошу простить меня ревнителей имени достойного мастера слова, к которому не имею, к сожалению, отношения ни по родственной части, ни тем более по писательской. Но вынужден был многие годы моего пребывания в Зоне носить сию славную фамилию как знак причастности к тому делу, которому отдал писатель свою жизнь, коему и я посвятил свободные минуты своей безрадостной доли в Зоне - писанию и коллекционированию ее жизненных типов и ситуаций. И не взыщите, господа-товарищи.
ЗОНА. ИЗВИНИТЕ, НО - ДОСТОЕВСКИЙ
И был еще один вечер в Зоне, ничем не отличающийся от тысяч других. Ленивые разговоры, всегдашний чифирь и тоска, тоска, тоска...
Володька лежал рядом с Батей, пытался как-то скрасить тягостное его настроение.
- Ничего, перемелем, - поглядывая на уставившегося в одну точку Квазимоду, говорил осторожно, боясь опять нарваться на раздражение старшего друга. Ворон вон, говорят, триста лет живет. Вместе освободитесь с ним, вместе в деревню твою махнете...
Батя глядел задумчиво, не сердился он на него, кивнул невесело:
- Через триста лет... - вздохнул глубоко.
Володька будто мрачную эту шутку не услышал.
- Будет тебе другом до гроба, и правнукам твоим хватит с ним возиться...
НЕБО. ВОРОН
Верно, дурно воспитанный Лебедушкин, жить мне на Земле придется очень долго, и видеть твоих детей, и тебя, стареющего, сумевшего за годы жизни на воле заиметь относительно приличные манеры, увижу я и твое горе по поводу преждевременной смерти твоей Наташки, и твою одинокую, брошенную старость расплату за грехи молодости.
А ведь ты шел, дружок, на рецидивиста!..
Кто знает, может, Батя сыграл для одного тебя свою роль - все-таки хоть и поздно, а воспитание тоже мистически скажется... Грех совершить - оно недолго. А вот простить за чужой грех по высшему разряду...
А, Лебедушкин, все впереди.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
- Дети, - усмехнулся грустно Батя, - поздно уже... дети.
- Ты че, думаешь, в сорок шесть семью создать нельзя? - вскинулся Володька. - Да сколь хошь таких случаев! Да вон мой отец хотя бы... Деду было пятьдесят пять, а бабке сорок пять. Понял?
- Понял...
Снисходительно улыбался Квазимода: никаких иллюзий насчет семьи собственной давно уже не строил и не думал о ней...
Заметив теперь уже лирическое настроение Бати, Володька спросил то, на что до этого не решался:
- Бать, а как ты? Ну, почему тебя Квазимодой называют?
- Хм-хм, - усмехнулся Батя, - это с пятьдесят шестого года так нарекли, тогда только восемнадцать мне стукнуло, моложе тебя был. Поначалу как шутка была, а потом прижилось. Да и сам привык. Наколка вот, сам видишь... Посмотрел на запястье, где красовалось - "Квазимода", а рядом две буквы "БР".
- А эти две буквы что означают? Бригадир?
- Много будешь знать, быстро состаришься... и Натаха разлюбит, - улыбнулся Воронцов.
И попытался Батя объяснить то необъяснимое, что и сам Лебедушкин ощущал: прозвище это выражало не столько степень уродства его старшего друга, сколько его недюжинную силу. И потому оно звучало уважительно, угрожающе, а не в насмешку.
- Ну а шрам откуда? - решился задать и этот давно волновавший вопрос Лебедушкин.
В ответ Батя только посопел, и это означало, что он недоволен вопросом, лучше не соваться к нему с ним. Володька, поняв бестактность свою, смолк.
- Иван Максимыч! Кваз! - окликнули Батю из соседнего прохода. - Айда чай пить!
Володька даже не понял сначала - кого зовут, никто не обращался к Бате по имени-отчеству. А он еще и Иван Максимович, гражданин СССР, уже и Иван Максимович, заработавший отчество годами и авторитетом...
