Валерия Вербинина - Званый ужин в английском стиле
— Да, — вздохнул доктор. — Когда я жил в Париже, то старался не пропускать ни одной премьеры. Правда, это было давно, я учился тогда в университете, — пояснил он. — Снимал каморку у старушки на Иерусалимской улице, которая работала в оперном театре, и она иногда тайком проводила меня в зал. Впрочем, чаще мне приходилось покупать билеты на галерку — я не хотел, чтобы у бедной женщины из-за меня возникли неприятности.
— Вижу, вам нелегко пришлось в жизни, — заметила Амалия.
— Да, и от тех времен мне осталась в наследство болезнь желудка, — усмехнулся де Молине. — Фиакр после представления я тоже не мог себе позволить, так и возвращался к себе ночью — пешком.
Амалия с любопытством взглянула на него.
— Наверное, в те годы это было не слишком безопасно. Париж — беспокойный город.
— Нет, у нас на Иерусалимской улице все старались вести себя прилично. Разве вы не знаете? Ведь рядом находится полицейское управление Парижа.
— А, ну да, конечно, — протянула Амалия. — Кстати, у нее очаровательный голос.
— У мадемуазель Мезенцевой? О да! Жаль только, что ее талант так и пропадет в гостиных, ведь девушка никогда не выйдет на сцену.
— Однако, как вы понимаете, Венедикт Людовикович, интересует меня сейчас не она, а тот из гостей, кто выходил во время ее выступления. Постарайтесь все-таки вспомнить, вы никого не заметили?
— Поскольку это действительно важно… — де Молине наморщил лоб и задумался, а Амалия отвела глаза и стала смотреть на ящик с елочной мишурой. Прошло несколько минут.
— Я помню, композитор выходил перед последней арией, — наконец промолвил доктор. — Он извинился и вышел, но очень скоро вернулся. Еще, мне кажется, госпожа графиня тоже исчезала на какое-то время. Впрочем, я не слишком уверен.
— Значит, Никита Преображенский и Елена Николаевна Толстая, — пробормотала Амалия. — Очень хорошо. Ваша информация многое нам дает.
— А мне не дает ничего! — внезапно выпалил Венедикт Людовикович. — Я не могу себе представить ни одного из них в роли убийцы несчастного маэстро. Не говоря уже о том, что мало ли какие могли быть у них причины выйти на минуту из комнаты.
— Как раз причины мне и предстоит установить, — с загадочной улыбкой отозвалась Амалия. — Больше вы ничего не помните?
— Боюсь, нет.
— Хорошо. Если вдруг…
— Да, разумеется, госпожа баронесса. — Де Молине поднялся с места.
— Благодарю вас, Венедикт Людовикович. Если вас не затруднит, пригласите ко мне господина барона.
Доктор вышел из комнаты, и через минуту знакомый Амалии — даже слишком хорошо знакомый! — стройный блондин переступил порог.
— Мне сказали, вы меня ждете?
— Да. Прошу вас сесть.
— Лично я запретил бы следователям допрашивать своих близких, — все-таки не удержался барон от того, чтобы показать свой нрав. Но Амалия не обратила на его слова особого внимания.
— Мы с вами давно уже не близки, Саша, — мягко напомнила она. — А как раз наоборот. Кстати, позвольте вас поздравить.
— С чем? — насупился офицер.
— Ваша невеста очень мила.
— Вот как? — Глаза Александра сверкнули. — Должен заметить, сударыня, что если бы не ваше настойчивое и совершенно необъяснимое желание разорвать узы брака, которые нас связывали, я бы никогда… — он осекся, потому что продолжение фразы сказало бы куда больше, чем он готов был сказать.
Амалия смотрела на кукол в шкафу. В комнате воцарилось молчание.
— Могу я спросить? — нарушил тишину Александр.
— Да.
— Почему вы пошли к императору с прошением о разводе? Чем я имел несчастье не угодить вам? Мне кажется, я делал все… — Он закусил губу. Амалия по-прежнему упорно не смотрела на него. — Я никогда не оскорблял вас даже в мыслях. Кто-то оклеветал меня? Вы поверили чьей-то сплетне? Чьей?
…Нет, все это было слишком мучительно, слишком непросто. Как, как можно объяснить человеку, что она ушла, потому что просто разлюбила его? За одно мгновение — всего лишь за одно! — но его хватило для того, чтобы она поняла, что больше не может быть с ним рядом. Да, он обожал ее, готов был на все ради нее, но какое это имело значение, если она его больше не любила?
— Или из-за моей семьи? — спросил Александр.
Он был совсем рядом, стоит только руку протянуть: Амалия слышала его тяжелое дыхание.
— Из-за того, что они не приняли ваших родных?
Конечно, и отношение его родных сыграло свою роль. Разве могли у них вызвать симпатию гордые, но не обремененные достатком самые близкие Амалии люди — дядя, заядлый картежник, и мать, слишком яркая, слишком непохожая на всех. Вдобавок ко всему они были поляки, что более чем серьезно в те времена. Сколько русских писателей выводили польских подданных российского императора в своих произведениях, и все выходило нечто карикатурное и крайне малоприятное: в лучшем случае — стяжатели, задиры, пустопорожние врали и хвастуны, в худшем — шулера, обманщики и вообще самый что ни на есть пустяковый народ. (Заметим в скобках: разве что однажды у писателя Булгакова появится в романе положительный герой польского происхождения, капитан Студзинский, да поэт Бальмонт сочинит нечто хвалебное о польских паннах и их нежности, но гораздо позже.) А пока нет ничего, кроме карих глаз Амалии, прикованных к отблеску лампы на запыленной золотистой елочной мишуре. И других глаз, смотревших на нее, не отрываясь.
— Ваша семья тут ни при чем, — сказала наконец Амалия.
Он решил, что она говорит так просто из вежливости, чтобы не ранить его гордость. Но она, в общем-то, сказала правду: его семью она не замечала в упор, ей не было дела до скучных и, как она считала, совершенно незначительных людей. Какой-то «заржавленный» генерал Корф, который почти безвыездно жил в имении и от скуки мастерил бумажные кораблики, чтобы потом пускать их в пруду, и его жена, бывшая красавица, ядовитая, как змея, и набожная, как все бывшие красавицы, которые провели чрезмерно бурную молодость, просто не существовали для Амалии. Чуть поинтересней, наверное, был двоюродный дед Александра, некогда учившийся вместе с Пушкиным, но он уже умер. И потом, надо было иметь талант особого рода, чтобы о таком незаурядном однокашнике написать настолько заурядные воспоминания. Нет, не в этих людях было дело, вовсе не они стали причиной того, что в один прекрасный день Амалии стало тесно, душно во внешне счастливом браке и захотелось бежать из него куда угодно, любой ценой.
Она вспомнила сейчас слова своей матери: «Дорогая, что я могу тебе сказать? Чем сложнее человек устроен, тем тяжелее ему приходится в семейной жизни. И чем он проще, тем ему легче. И все же, по-моему, ты совершаешь большую ошибку».
Но Амалия считала — и верила до сих пор, — что лицемерие в браке, когда он превращается в простую формальность, еще большая ошибка. Потому-то в один прекрасный день она и огорошила своего мужа заявлением, что уходит от него. Дальше было все, что обыкновенно происходит в таких случаях. Клятвы, мольбы, угрозы одна безобразнее другой. Все выглядело так нелепо, так гадко, так оскорбляло ее чувства, что если Амалия и колебалась ранее, то теперь лишь убедилась в верности принятого ею решения.
Потом они не встречались несколько лет. Серьезно заболев, Амалия была уверена, что Александр будет только рад, если она умрет. Она не сообщила ему о своей болезни и не писала ему, но перед отъездом в санаторий озаботилась составить завещание, по которому опекунами ее детей (родного и приемного) назначались мать и дядя.
И вот теперь всесильному случаю было угодно свести бывших супругов на вечере у малознакомого статского советника, где был убит один из гостей.
Амалия поморщилась. «Зря я отправила Билли стеречь вход», — мелькнуло у нее в голове. Ей было бы все-таки легче, если бы при ее разговоре с мужем присутствовало третье лицо. И лучше всего друг, который уже не раз и не два доказывал ей на деле свою преданность.
— Скажите, — внезапно спросил Корф, — Уильям — ваш любовник?
Это было полное забвение всех приличий, и если Александр дошел до такого, значит… значит… Но Амалия не стала думать о том, что это значит, а очень просто ответила:
— Нет.
В дверь постучали.
— Войдите! — крикнула Амалия. Через порог переступил Павел Петрович. Он вошел в комнату как-то боком и держался немного сгорбившись, так что у Корфа при взгляде на него сразу же мелькнула мысль: что-то тут нечисто, не исключено, что хозяин дома выглядит так потому, что именно ему пришла в голову счастливая мысль зарезать заезжего хироманта. В руках Павел Петрович держал листок, исписанный мелким почерком.
— Вот, госпожа баронесса, то, что вы просили… список слуг. Анна Владимировна составила его. Если у вас возникнут вопросы…
— Может быть, позже, — обронила Амалия, пробегая листок глазами и откладывая его в сторону. — Как себя чувствует ваш сын?
