Анатолий Ромов - При невыясненных обстоятельствах
Видно было, что текст этот переписывался Ганной не один раз; но даже и в этой последней, ровной, аккуратной, сделанной с легким ученическим наклоном записи несколько слов все-таки были зачеркнуты:
"Волосы - светлые, длинные. Лоб - низкий (слово "низкий" зачеркнуто), кажется, обычный. Глаза - бесцветные (слово "бесцветные" зачеркнуто жирной линией), голубые. Нос - толстый. Губы - узкие. Подбородок - маленький, с ямочкой. Шея - толстая и короткая. Уши - маленькие и прижатые".
Конечно, все это упрощено. Но в принципе для рядового свидетеля вполне нормальный словесный портрет. Ровнин аккуратно переписал его, ничего не меняя. В оригинале приписал сверху: "Составлено со слов свидетельницы Шевчук Г.". Поставил число, расписался, вложил оригинал в чистый конверт; туда же положил дубликат письма "Пурхову В." и оба пакетика с отпечатками пальдев. Да, передать все это в УВД придется Ганне, больше просто некому. Он написал на чистом конверте: "Семенцову И. К. лично". Посмотрел на часы - четыре. Положил конверт в ящик стола и скоро заснул. Не очень крепко, но заснул прямо за столом. Он давно уже приучился спать в любой позе.
В семь Ровнин проснулся и прислушался. Услышал шум раковины. Потом движение. По общежитию ходят. Вот кто-то пробежал по второму этажу. Он посмотрел на стеллаж, отметил, что конверт на своем месте и не передвинут. Минут через пятнадцать, потягиваясь, из дежурки вышла тетя Поля. Постояла; шаркая шлепанцами, пошла на кухню - ставить чайник. Вернулась она уже к входной двери, сняла запор, кивнула ему, сказала: "Ой, не проснусь никак" - и снова ушла в дежурку.
Ровнин долго еще сидел за столом и ждал; ему нужна была Ганна. Она спустилась примерно около восьми, и он сразу же заставил ее вернуться и принести сумочку: нести конверт в руках было рискованно. Рассказал, как найти городское УВД. Отдать конверт в приемную попросил без всяких объяснений - просто отдать, и все.
Она вернулась часа через полтора. Остановилась около стола и кивнула. Ганна смотрела сейчас на него слишком внимательно, и он понял, что после поездки в УВД все для нее должно быть страшно серьезно, так как теперь она, конечно, понимает что к чему. Отстранить бы ее от всего этого. Нет, нельзя. Она будет ему нужна, пока они не придут за письмом, а если они не придут, то - до утра пятого июня.
- Все в порядке?
Ганна вместо ответа передернулась, и он понял, что у нее начался мандраж. Надо ее успокоить. Как угодно успокоить, тоном, голосом, поведением. Дать понять, что все, что происходит, не очень значительно. Он просто ищет мелкое жулье, самое мелкое. Надо ее успокоить, потому что нервотрепка ей сейчас ни к чему.
- Веселая жизнь, а, Ганночка? Ты поняла, что я жуликов ловлю? Аферистов?
Она кивнула. Легкое волнение у нее осталось. Впрочем, может быть, и не легкое.
- Скоро все это кончится. Пока же все, как обычно, девушка. В четыре жду вас на том же месте, у фонтана. Хорошо?
- Хорошо. - И она ушла.
В половине десятого Лиза принесла утреннюю почту; писем на "П" на этот раз не было. К десяти, сидя за столом и прихлебывая чай, который принесла тетя Поля, Ровнин наконец почувствовал себя свежим. Абсолютно свежим, отдохнувшим и легким.
В общем, он попытался убедить себя, что ничего страшного не случилось. Попытался смириться с провалом, случившимся, хочет он того или не хочет, по его вине. В самый нужный момент он отошел от стола. Неважно, позвала ли его при этом Варвара Аркадьевна или нет. Несколько раз он попробовал себе представить: может быть, завал произошел все-таки не по его вине? Что, если они уже давно пасли его? Засекли и пасли? И конверт, положенный в ячейку "П", - не что иное, как манок? Манок, подложенный ими специально, в момент, когда он отошел?
Притянуто. Абсолютный самообман. Им не было никакого смысла так рисковать. Виноват в том, что в нужный момент у стола никого не оказалось, он, один он.
Самое плохое, что он теперь вынужден будет ждать их до пятого числа. Потому что на наблюдателей, которых в переулке уже наверняка выставил Семенцов, надежда небольшая: ведь прихожая и стеллаж для них вне видимости, а по внешнему облику они смогут определить только лопоухого, по Лешкиному рисунку. Есть еще словесный портрет того, кто положил письмо.
Что бы он сделал сам на их месте? Сам он, наверное, обязательно взял бы письмо сегодня. Брать его четвертого, а тем более пятого - как будто поздновато. Но деться некуда, теперь он уже напрочь привязан к этому стеллажу, самым настоящим образом привязан.
В двенадцать позвонил Семенцов. Ровнин сразу узнал его голос, низкий, сухой, почти без посторонних оттенков:
- Андрей Александрович? Здравствуйте, Иван Константинович беспокоит.
- Здравствуйте, Иван Константинович. Слушаю вас.
- Насчет ремонта, о котором вы просили, все в порядке. ("Дополнительное наблюдение за общежитием установлено".) За марочки спасибо, редкие, в каталогах их нет. ("Письмо с отпечатками пальцев получил, всесоюзному розыску они неизвестны".) Что, с мастером увидеться вам так и не удалось? ("Того, кто положил письмо, вы упустили?")
- Да. Не дождался он меня, беда просто.
- Было светло? ("Предполагаете, что он вас раскрыл?")
- Да так, серединка на половинку. ("Точно не знаю".)
- Вы сами свет не включали? ("Вы ничем не могли себя обнаружить?")
- Что вы, Иван Константинович.
- Ладно. Зато открыточка ваша просто загляденье. ("Перехваченное письмо считаю чрезвычайно важным".) Андрей Александрович, у меня тут приятели скоро соберутся, так что позванивайте. Не забывайте старых друзей. ("Скоро предстоит серьезная операция, поэтому прошу постоянно поддерживать со мной тесную связь".) До свиданья. Был рад.
- Конечно, Иван Константинович. Всего доброго. ("Буду постоянно держать вас в курсе событий".)
Утром четвертого, как только Ровнин проснулся и вышел в прихожую, он первым делом посмотрел на стеллаж, чтобы убедиться, что письмо "Пурхову В." лежит в ячейке нетронутым, плашмя, вверх адресом, так, как он его оставил. Пока еще тетя Валя не сняла запор, он быстро сходил в туалет, умылся и сел за стол. После первой почты Ровнин поймал себя на том, что думает сейчас только об одном: а вдруг выявили себя и засветились те, кто дежурит в переулке? Судя по Семенцову, народ у него опытный и быть такого не должно.
Ну а вдруг? Ровнин попытался представить себе, как они вообще это делают, как они скрыты, а главное, как держат вход. Если подвижно, да еще если кому-то из них вздумается ходить по Плеханова, изредка сворачивая в переулок, тогда все, полный конец, пиши пропало. Поразмыслив, он все-таки решил, что они этого не сделают; наверняка они тихо заняли скрытые точки. Но и в этом случае их помощь может быть очень ограниченной. Что, если придет кто-то им неизвестный? Они и ухом не поведут: ведь "пришлые", приходящие к девушкам, в эти дни так и мелькают. Заходят, спрашивают кого-то, оставляют документы, проходят в комнаты. С другой стороны, это хорошо: больше надежды, что банда рискнет взять письмо, воспользовавшись этим. Ладно, что там ни думай, его дело сейчас телячье - ждать. А когда придет время действовать - действовать.
В двенадцать пришла тетя Поля. Подождав, пока уйдет сменщица, тетя Поля посмотрела на него и вздохнула. Взгляд этот был со значением, и в ее глазах Ровнин прочел, что она понимает его состояние. Понимает, что он неспроста третьи сутки сидит за столом и чего-то ждет.
И снова он с тоской подумал: ну что стоило ему вчера оказаться в нужный момент у стола? Чепуха какая-то. Просто не повезло. Случайность. Глухая случайность.
В одиннадцать тетя Поля заперла общежитие.
Значит, теперь он должен ждать завтрашнего утра, даже не утра, а двенадцати часов: в это время должен прийти наблюдатель от Семенцова, который заменит его, Ровнина.
Пятого июня, встав рано - еще не было семи, - Ровнин понял, что настроение у него сегодня чуть-чуть получше. Он вышел в коридор, сделал зарядку. Обтерся до пояса холодной водой. Потом сам заварил себе чай. Пока он сидел за столом, до момента, когда тетя Поля сняла засов, он заставил себя прогнать еще раз на память всю карту города. Всю, до последнего переулка и знака. Основные маршруты; потом - маршруты машин Госбанка; потом - расположение крупных заводов, дорог, перекрестков, выездов за город; потом, один за другим, все основные дорожные знаки; наконец, мелочи: выезды на окраины и в пригороды, неожиданные повороты и тупики, проходные дворы. Что бы там ни было, сегодня он должен быть в форме. В абсолютной форме. В нем должна быть полная ясность и чистота, независимо от того, придет ли сегодня кто-нибудь за письмом или не придет, состоится ограбление или не состоится.
Сейчас, разглядывая гладкую дерматиновую поверхность стола, Ровнин в который уже раз попытался с предельной ясностью ответить самому себе на вопрос: раскрыт он или не раскрыт? С одной стороны, когда в ячейку положили письмо, он, хоть и упустил сам момент, все остальное сделал абсолютно чисто, по всем правилам. Засечь его, его неторопливый, медленный выход из дверей общежития, его нарочно замедленный проход к троллейбусной остановке, можно было только в одном случае: если для того, чтобы положить письмо в ячейку, сюда приходил не один, а как минимум два человека. Значит, как же тогда все происходило? Один вошел и положил письмо, тогда как второй, давно дежуривший где-то в удобном месте, допустим, на лестничной клетке противоположного дома, наблюдал, подстраховывая. Следил, не выйдет ли вслед за напарником кто-то из дверей общежития. Кто же мог оттуда выйти, по их мнению? Тот, кто по внешнему виду мог быть сотрудником милиции. Он, Ровнин, вполне мог вызвать их подозрения. Натянуто? Осторожно? Да какая разница! Пусть даже сверхосторожно, а кто им мешает вести себя сверхосторожно? Суммы, которые они берут, заставляют их быть сверхосторожными. Собственно, что могло им помешать лишний раз подстраховаться? Тем более если они, как считал Лешка, не что иное, как "инт. пр. гр." - "интеллектуальная преступная группа"?
