Убийства в Чумном дворе - Джон Диксон Карр
Теперь я должен попросить Вашу светлость вспомнить об одном каменном доме, который стоит во дворе и соединен с ним крытой беседкой.
Этим домом никто не пользовался более пятидесяти лет. Причина, приведенная отцом Вашей светлости и его отцом, такова: этот дом был построен, по несчастью, над выгребной ямой, и все, что там внутри, заражено. Его не стали сносить, а вдруг действительно выгребная яма отравит нас всех; и там нельзя было хранить ничего из провизии, кроме сена, зерна, овса и тому подобного.
Тогда у нас служил некто по имени Уилберт Хоукс, нанятый в качестве привратника, парень с неприятным лицом, который так плохо ладил с другими слугами, что не хотел спать с ними в одном помещении и искал себе подходящее место. (Всего этого, заверяю Вас, я тогда не знал.) Он поклялся, что не верит ни в какую выгребную яму, поскольку там никогда не было дурного запаха, и что это лишь я так решил – не допустить, чтобы у честных слуг была хорошая постель на чистом сене. Ему сказали, что это запрещено. Тогда он заявил: «Что ж, я буду по вечерам снимать ключ от висячего замка с кольца у проныры Плейджа, когда хозяин повесит его на ночь, и каждое утро пораньше вставать и возвращать ключ на место».
И он так и сделал, притом что был сезон дождей и сильных ветров. И когда его спросили, как он спал и хороша ли была постель, он ответил: «Да, вполне хороша. Только кто из вас вздумал подшутить надо мной: пробовал ночью открыть дверь, легонько стучал в нее, шастал возле дома и заглядывал в окна? Только вам не удастся одурачить меня, делая вид, будто это сам хозяин что-то вынюхивал и пытался открыть дверь».
На что остальные слуги только рассмеялись и сказали, что он лжет, поскольку в доме никого нет настолько высокого, чтобы он мог заглянуть в те окна. Они заметили, что Хоукс стал бледнее и предпочитал не ходить по поручениям после наступления темноты, но продолжал спать в том же месте, несмотря на насмешки.
А потом настала первая неделя сентября, с сырой и ветреной погодой, и началось то, о чем я Вам и расскажу: мастер Чарльз не вставал с постели, будучи больным, и за ним ухаживал сам доктор Ханс Слоун.
В ночь на 3 сентября слуги пожаловались, что в доме кто-то, казалось, задевает их в темных коридорах. Более того, они сказали, что им было трудно дышать и их тошнило, но они ничего конкретного не видели.
В ночь на 5 сентября некая Мэри Хилл, служанка, была послана после наступления темноты в коридор, мимо кладовых и конторы, чтобы полить герань в каменных вазах, стоящих там на подоконниках. Итак, она вышла – эта часть дома теперь пуста – со свечой и лейкой, хотя ей и было боязно. Она долго не возвращалась, и все сильно встревожились и начали криками звать ее, после чего я сам пошел за ней и нашел ее лежащей там в обмороке, с потемневшим лицом.
До утра она не проронила ни слова (рядом с ней пришлось сидеть двум женщинам), но наконец сказала нам, что, когда она поливала герань, между прутьями зарешеченного окна перед ней просунулась рука. Что эта рука была сероватого оттенка, очень худая и покрытая большими лопающимися язвами. Что эта рука слабо дернулась в цветах и попыталась схватить ее свечу. Что была еще одна рука, державшая нечто похожее на шило или нож, просунутый в окно, но в этом она не уверена, потому что больше ничего не помнит.
Я молю Вашу светлость простить меня за то, что полностью пишу о произошедшем следующей ночью, 6 сентября. Ближе к часу ночи нас разбудил крик, доносившийся снаружи. И когда я вышел с пистолетом и фонарем, а за мной последовали другие, мы обнаружили, что дверь маленького каменного дома заперта изнутри. Хоукс, который там спал, вскоре открыл ее, но мы не могли добиться от него ничего вразумительного. Он лишь самым жалобным образом просил нас не впускать это внутрь – не впускать, ради Бога. А потом он сказал, что оно царапало решетку своим шилом, пытаясь проникнуть внутрь, и он видел его лицо.
Это было той ночью (или, скорее, ближе к утру, как сказал Дж. Битон констеблям), когда господин Чарльз скончался, перерезав себе горло, в своей постели. Я скажу с должной осмотрительностью и в надежде на понимание Вашей светлости, что некоторые припухлости, которые я заметил на его лице и теле, полностью исчезли к тому времени, когда женщины пришли обмывать…
Я заметил, что мое сердце сильно бьется и мне жарко, несмотря на сырой воздух. Эти люди жили до меня: бледный юноша, сидящий у окна, управляющий, мучительно пишущий свой отчет, – и тени того страшного, мрачного времени возвращаются в проклятый дом.
Затем я встал, чувствуя, как от страха у меня подергивается мышца на ноге, ибо, готов поклясться, кто-то прошел по коридору мимо моей двери. Я лишь краем глаза отметил этот промельк – и вышел, чтобы успокоить себя. Каменные вазы на подоконниках? Сейчас их здесь не было, хотя об одной разбитой я помнил. Коридор был пуст.
Вернувшись и машинально вытирая руки о пальто, я подумал, не следует ли мне позвать Мастерса и показать ему это письмо. Но оно захватило меня.
…И теперь мне надлежит, хотя и с болью и сомнением в сердце, пролить, насколько я могу, свет на эти события… Кое-что из этого я наблюдал сам, но о большем узнал позже от своего отца, потому что мне тогда было всего десять лет, а случилось это в год Великой чумы, то бишь в 1665-м.
Несомненно, Ваша светлость слышали разговоры людей об этом времени, поскольку сейчас в живых осталось много тех, кто не бежал из города, но все же выжил.
Мой отец, который был добрым и благочестивым человеком, обычно собирал нас, своих детей, и громким голосом читал псалом, в котором говорилось: «Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится». Это было в августе и сентябре, худших месяцах – самых жарких. Даже запершись в нашей комнате, я слышал, как из верхних окон соседних домов доносились
