Людмила Васильева - ...И двадцать четыре жемчужины
Эньшин уже прикинул, что хоть перепродажа этих «досок» денежного дохода и не сулит, но необязательно их продавать. Они годятся в качестве подарка. Ведь для несведущего поклонника моды не имеет значения истинная ценность иконы. Нужно лишь придумать для нее легенду, и тогда даритель будет вознагражден какой-нибудь нужной ему услугой. Можно к тому же сослаться на давний обычай, что иконы дарили в знак особого уважения и почитания.
Эньшин решил взять иконы:
— Ну вот, Лисовский, нечего мне сказки рассказывать. «У Муренина в изголовье»... ерунда, но так и быть, дам за них по шесть рублей за штуку, цена хорошая.
— Нет уж, я их лучше Засекину под доски для письма уступлю.
— Нужны они ему... Ну, черт с вами, давайте обе за пятнадцать.
Сторговались за двадцать, и Эньшин, положив покупку в багажник машины, уехал.
В залах музея Лисовский появлялся редко, большую часть времени проводил в запасниках и в бывшей часовне. К ней была сделана пристройка — там он и жил бобылем. Местные жители звали его «музейщиком» или «стариком». Последняя кличка вполне подходила ему. Все в нем было какое-то тусклое и серое: и лицо, и сивая борода, и седые космы, и неряшливая, утратившая первоначальный цвет одежда. И хотя ему не было еще шестидесяти, он выглядел глубоким стариком. Жил замкнуто, словно отшельник.
Через некоторое время после поездки в Старицкое Эньшин вспомнил про иконы, купленные у Лисовского. «Отдам доски Пожидаеву, пусть мне копии с хороших иконок сделает. Дерево сухое, выдержанное. «Железки» можно на новые доски набить, это он сумеет».
Эньшин достал иконы, смахнул пыль, раздумывая, кому выгоднее сбыть их в качестве подарка. Икона с богоматерью была обита с обратной стороны выцветшей фланелью. Эньшин сорвал ее, взял клещи, сапожный нож и принялся отделять от доски изображение на жести. Между доской и жестью оказалась прокладка из холста. А в ней кусок пергамента, сложенный вчетверо. Развернув его, Эньшин увидел какой-то план. Еще не разглядев его, не поняв толком, он был уже во власти одной мысли: клад, клад!.. Схватил очки, достал лупу, побежал к входной двери, запер ее еще на один замок и склонился над пергаментом. Как указывали надписи, на нем были изображены извилистые ходы пещер Старицкого монастыря. Сбоку на плане пометка: «Взять у Ионы».
Эньшин внимательно изучал план. «Боже мой, ясно, что это клад... «Взять у Ионы». Чего же еще? Судя по пергаменту и надписям, старинный документ. Значит, этот идиот Лисовский не врал, иконка-то в самом деле, похоже, была при самом Муренине. Хранил он ее... А может, и взял тогда клад у Ионы?.. Хотя нет, наверно, не взял. Небось все там и хранится. Как бы это поскорее узнать?»
Зазвонил телефон. Эньшин взял трубку и услышал голос жены:
— Сема, я уже иду, ты очень голодный?
— Ничего я не голоден, можешь не спешить... — раздраженно ответил Эньшин и положил трубку.
Он вложил план под жестянку, наложил на доску, но гвозди забивать не стал, завернул иконы и сунул их за шкаф.
Ах, как досадовал он, что жена должна была вот-вот прийти. Ну ничего, завтра же он снимет копию с плана. И тогда...
В волнении Эньшин не мог сосредоточиться: то он представлял возможное содержимое клада, то соображал, какое снаряжение надо подготовить, чтобы удобнее было орудовать в пещерах. И даже стал подумывать, как реализовать клад: перебрал в уме кандидатуры подходящих дельцов и остановился на одном: «Дутько! Он подойдет для этого...»
Дутько приходилось сотрудничать с Эньшиным. Он заведовал художественным магазином и, как было известно Эньшину, «подрабатывал» на спекуляции, не брезгуя ничем, — сбывал имитированные под старину картины, перепродавал ювелирные изделия, иконы, спекулировал через «подручных» и книгами. Связи у него обширные, недаром же он друг-приятель Дальнева. А уж Дальнев, заметный деятель Худфонда, просто так дружить не будет. У Эньшина с Дальневым есть общие дела, и он его достаточно-таки изучил. «Так, значит, Дутько! Ну, что ж, с его помощью распродам что подешевле, а самое лучшее оставлю. Дальнев поможет устроить нам с женой туристическую путевку в какую-нибудь из капстран. За границей я кое-кому смогу быть полезным...
Буду состоятельным человеком, ибо умом не обделен... При таких данных там можно делать деньги. Если уж я это умею даже здесь... Вот только одна закавыка — как провезти через границу то, что здесь нет смысла продавать? Это надо обдумать и посоветоваться с теми, кто собирается ехать за рубеж, есть доки в таких делах...»
Но тут Эньшин мысленно осадил себя: «Не рано ли ты, голубчик, размечтался?! Еще столько препятствий... Нужно сначала поехать в Старицкое на разведку, во что бы то ни стало пересмотреть все планы пещер в их музее... Как же, так они их и покажут! А Лисовский? О нет, он слишком хитер, будет следить, нельзя ему показываться... Надо съездить по-тихому... А что, если взять с собой Кораблева? Вот это дело! Уж он-то мне пригодится...»
После встречи на Валдае у Эньшина с Кораблевым установились приятельские отношения. Правда, они больше поддерживались Эньшиным, а Кораблев по своему мягкосердечию не отвергал их. Эньшин узнавал от Кораблева о выставках, об интересных художниках, о коллекционерах. Кораблев был активным членом Общества по охране памятников старины. От него можно было узнать многое, что интересовало Эньшина. Вот почему он часто приглашал Кораблева в поездки по заповедным местам. И теперь, когда ему не терпелось скорее попасть в старицкие пещеры, он избрал в спутники Кораблева, надеясь от него и при его посредничестве собрать сведения о старицких пещерах и монастыре.
Кораблев приглашение принял охотно. В поездку отправились на машине Эньшина. По пути Семен Михайлович расспрашивал об истории Старицкого монастыря, о создании музея. Разумеется, не был в рассказе обойден и помещик Муренин, о котором Кораблев знал. Можно было позавидовать умению Эньшина вытрясти из собеседника нужные ему сведения.
— Великолепный вы рассказчик, Андрей Андреевич, какие истории хранит ваша память! Теперь я не смогу уехать из монастыря, пока все подробно не осмотрю. Стоит представить всю эту историю: старый барин, собиратель сокровищ, трагическая смерть его преданного слуги — великолепный сюжет, материал для такого писателя, как Алексей Толстой. Так вы говорите, что история с поиском его сокровищ оборвалась в войну? И дальше не возобновлялась?
— Как же, искали и после войны. Подробнее мы можем узнать в музее.
— Ну а немцы, они ведь там были? В каком состоянии монастырь оставили?
— Они взорвали бывшие конюшни и коровник, и трапезная была сильно повреждена, остальные строения не успели уничтожить — наши наступали стремительно. Немцы перед уходом все заминировали, но взорвать не успели: партизаны помешали. В музее эта история в документах отображена. Да, чуть не забыл — недавно отыскали во Пскове портрет самого Муренина, теперь он в экспозиции музея.
— Очень любопытно, очень, — поощрял Кораблева Семен Михайлович и продолжал его расспрашивать.
При подъезде к монастырю стояли в цвету чудом уцелевшие в войну старые липы, а дальше — молодые, посаженные уже после войны. Аллея из них вела к главному въезду в монастырь. У высохшего рва, окружавшего некогда монастырь, буйно разрослось многотравье.
Кораблев с Эньшиным остановились в небольшой гостинице для туристов. Построенное с претензией на современный стиль, здание выглядело нелепо среди старых построек, напоминая духовку со стенками из прозрачного огнеупорного стекла.
Несмотря на огромные окна, в номере было душно. Бросив чемоданы, Кораблев и Эньшин поспешили выйти на улицу и направились к монастырю. У входа в музей толпились туристы. Некоторые отдыхали неподалеку, прямо на траве, разложив на газете прихваченную из дому снедь. А группа подростков устроилась под большим деревом с неизменным транзистором.
Эньшин с Кораблевым зашли в музей. Внутри было прохладно и мрачновато. Кораблев сразу же остановился возле экспоната восемнадцатого века — «Крестьянская резьба». Его внимание привлекло изображение водяного, очень нетрадиционное: вполне реальный развеселый мужик под хмельком, с большой рыбиной в руке. «Нужно набросок сделать, — решил Кораблев, — до чего хорош!»
И хотя Эньшину восемнадцатый век сейчас был ни к чему, он похвалил резьбу и потащил Андрея Андреевича к девятнадцатому веку, к коему, как он полагал, и относился найденный им план. Присоединившись к экскурсии, Кораблев и Эньшин спустились в пещеры: посетителей-одиночек без музейного работника туда не пускали.
У чугунных плит, вделанных в стены пещеры, экскурсовод заученно быстро объяснял:
— В этих захоронениях место для покойника стоило больших денег. Вначале хоронили только монахов. Но, узнав, что в сухих, с постоянной температурой, пещерах тело не истлевает, а высыхает, превращаясь в подобие мумии, духовенство стало приписывать это особой святости этого места. Монастырь богател на этом, расширялись его угодья...
