Валентен Мюссо - Холод пепла

С первых же кадров в глазах женщины засверкали огоньки. Должен сказать, что и я, уже видевший этот фильм несколько раз, испытывал странное возбуждение при мысли о том, что делюсь с малознакомым человеком частью интимной истории своей семьи.

Сернанкур… Теперь мне было известно, как называется это величественное здание. Три слога, в которых согласные доминировали над гласными… Порой имя собственное может дать представление о незнакомых вам местах. Но в данном случае я шел от обратного. Магическая власть слов, тот факт, что теперь я могу идентифицировать реальность, представили мне эту самую реальность совершенно в ином свете.

Сначала Элоиза сомневалась.

— Только не надо мне говорить, что это снято в…

— Минутку терпения. Сейчас вы сами все увидите.

Молодые женщины на крыльце. Элоиза застыла от изумления. Я наблюдал за ее реакцией, время от времени поглядывая на экран. Я прекрасно понимал, что эти черно-белые изображения значили для молодой аспирантки, многие месяцы жившей мыслями о лебенсборнах. Я содрогался от ужаса, думая о том, как отбирали этих молодых женщин по росту, цвету волос и глаз, словом, по генеалогическим критериям… Та очевидная ложь, до которой опустился мой дед в разговоре с Элоизой, казалась мне отвратительной. Разве он мог не знать об истинных целях этих заведений?

На экране возникло лицо эсэсовца в маленьких очках. Свастика на заднем плане казалась несмываемым пятном. Элоиза схватила пульт и нажала на кнопку «пауза».

— Глазам своим не верю! — прошептала она.

— Что? Вы знаете человека, который стоит рядом с моим дедом?

Казалось, Элоиза не могла оторваться от экрана.

— Это Грегор Эбнер. Главный врач лебенсборнов, о котором я вам говорила. Член нацистской партии со дня ее создания, специалист в области «расового отбора», близкий друг Гиммлера.

Я был поражен. Я надеялся, что этот эсэсовец занимал какой-нибудь второстепенный пост. Но оказалось, что он был центральным винтиком нацистского колеса.

— То, что этот фильм сохранился, иначе как чудом не назовешь, — сказала Элоиза прерывающимся от волнения голосом. — Фотографии лебенсборнов встречаются крайне редко. Всем руководителям центров было строжайше запрещено фотографировать матерей. Но этот фильм… Я не могу прийти в себя от изумления…

Словно ребенок, нашедший новую игрушку, Элоиза перемотала пленку.

— Можно посмотреть еще раз?

Я махнул рукой.

— У нас не было ни единого доказательства, что эсэсовцы уровня Эбнера приезжали в лебенсборны, расположенные на территории Франции. Эти кадры также неоспоримо доказывают, что в Сернанкур были приняты десятки женщин, отобранные, как и в немецкие клиники, по расовым критериям. Но как у вас оказался этот фильм?

— Я нашел его в вещах моего деда. Он был спрятан среди других бобин. Там же я нашел стикер с вашим именем и телефоном. Разве мой дед не говорил вам о существовании этого фильма?

— Нет. Он уверял меня, что у него не сохранилось никаких документов того периода.

Расследование, которое вела Элоиза, было сродни ножу, бередящему еще не зажившую рану. Я по-прежнему с трудом верил в то, что мой дед принимал активное участие в осуществлении замыслов нацистов, связанных с евгеникой.

— А что стало с этим эсэсовцем, Эбнером? Вы сказали мне, что Марк Иллель нашел его по воле случая.

— Эбнеру предъявили обвинения в совершении преступлений против человечности и военных преступлений. Однако вопреки ожиданиям в ходе Нюрнбергского процесса он был оправдан. Он умер в 1974 году, в своем доме в Верхней Баварии, по-прежнему уверенный в том, что лебенсборны способствовали спасению немецкой расы.

— Но если Эбнер занимался только этими заведениями, почему его обвинили в совершении преступлений против человечности? Лебенсборны не имели ничего общего с концентрационными лагерями. Разве не существовало более надежного способа вынести ему приговор, например, упомянув о его принадлежности к Schutzstaffеl?

Элоиза оторвалась от экрана.

— Прекрасные клиники, обустроенные в замках, — это всего лишь видимая часть айсберга под названием «система лебенсборнов». Расовая политика, задуманная Гитлером и проводимая Гиммлером, опиралась на постулаты многочисленных теоретиков от евгеники и преследовала двойную цель. С одной стороны, она была призвана поощрять воспроизводство «истинных германцев». Гиммлер мечтал заселить Германию ста двадцатью миллионами «нордических германцев» в течение сорока лет. С другой стороны, эта политика предполагала систематическое уничтожение в Европе всех рас, которых ее творцы считали «низшими»: евреев и цыган, разумеется, а также украинцев, горалов… Словом, всех народов Восточной Европы, среди которых Гиммлер собирался проводить «расовые чистки».

— Но ведь лебенсборны не принимали участия в уничтожении этих народов?

— Именно к такому заключению и пришли судьи на Нюрнбергском процессе. Однако в их распоряжении не было документов, которые сейчас попали к нам в руки. Лебенсборны, безусловно, принимали участие в этой политике уничтожения, путь и косвенно. Нацистский маховик быстро застопорился, когда выяснилось, что младенческая смертность в лебенсборнах была выше средней смертности в Германии. И это несмотря на то, что эти дети были призваны служить воплощением идеала высшей расы, а их матери на протяжении всей беременности жили в привилегированных условиях. Известно, что Эбнер фальсифицировал данные о младенческой смертности, чтобы не вызвать гнев Гиммлера. Однако нацисты по-настоящему запаниковали, когда выяснили, что в лебенсборнах на свет появляются «ненормальные» дети.

— И что они сделали?

— Первое время они пытались затушевать, вернее, скрыть эту реальность. Они тщательно изучали происхождение детей, пытаясь доказать, что их кровь не была такой чистой, как утверждали их матери. Если болезнь была излечимой и отец оказывался высокопоставленным эсэсовцем, врачи пытались спасти новорожденного. Но в большинстве случаев от больных детей избавлялись.

— Что вы хотите этим сказать?

— Детей, страдавших болезнью Дауна, гидроцефалией, различными видами паралича, пороками развития, даже незначительными, отправляли в бывшую тюрьму Гердена, переоборудованную в специализированную психиатрическую клинику. Там проводилось то, что нацисты называли «дезинфекцией». Детей медленно убивали, делая им инъекции морфина или люминала, но при этом утверждали, будто спасают их. Об этой политике уничтожения знало не только высшее руководство лебенсборнов, но и те, кто контролировал их. Если говорить только об Эбнере, он заранее указывал в своих письмах дату смерти новорожденных. Поскольку он не был провидцем, вы сами можете догадаться о причине…

Сведения, которые сообщила мне Элоиза, ошеломили меня. Вероятно, она все поняла, поскольку тут же добавила:

— Все же я почти уверена, что ни один ребенок, родившийся во французских лебенсборнах, не был умерщвлен подобным образом.

— Почему?

— Во-первых, во французских клиниках родилось всего несколько десятков детей. Таким образом, если верить статистике, было очень мало шансов, что кто-то из них появился на свет с серьезными дефектами. Во-вторых, немцам было бы чрезвычайно сложно скрывать исчезновение детей, находящихся под защитой Франции, как утверждало правительство Петена.

Элоиза вынула кассету из магнитофона.

— Вы оставили оригинал в доме деда?

— Нет, я привез его в Париж. Если хотите посмотреть… На экране кадры этого старого фильма выглядят вполне удовлетворительно.

— Не оставите ли вы мне эту кассету на несколько дней, чтобы я смогла более внимательно ее изучить?

— Как я уже говорил, мой дед, насколько я понимаю, собирался передать эту бобину вам. Однако я предпочел бы, чтобы сейчас она находилась у меня. Я не знаю, хочу ли я предавать этот документ огласке. Моя семья ничего не знает. Для нее, в частности для Алисы, это было бы шокирующим откровением.

— Разумеется. Я вас понимаю.

Я вернулся к себе, на улицу Леон-Морис-Норман, испытывая противоречивые чувства. Примерно такое же состояние было у меня три недели назад, когда я получил сообщение Анны.

Вставив ключ в замочную скважину, я сразу же заметил, что язычок не сработал. Дверь была взломана.

На пороге квартиры я с трудом сдержался, чтобы не попятиться: в нос мне ударил затхлый запах, резко контрастировавший со свежим воздухом в коридоре. Но когда я вошел в гостиную, там пахло уже не затхлостью, а разлагавшейся плотью.

Мою квартиру не обчистили, но те, кто нанес мне визит, постарались разгромить ее так, чтобы нагнать на меня как можно больше страха. В этом беспорядке мне было бы трудно определить, украли ли у меня что-нибудь.