Джеффери Фарнол - Тайна Лоринг-Чейза
Но сейчас скамьи пустовали. Вокруг не было видно ни души; ни единый звук не тревожил сонного покоя, и только где-то вдали загремело колодезное ведро. Казалось, вся округа, обласканная солнцем, погрузилась в послеполуденную дрему.
Дэвид, усевшись на ближайшую скамью, лениво скользнул взглядом по вывеске над головой. На выбеленном ветрами, потрескавшемся от дождей щите можно было, приложив некоторое старание, разобрать облупленную надпись:
ВЗДЫБИВШИЙСЯ КОНЬ
А выше проступал некий живописный образ, каковой и впрямь смутно напоминал названное гордое и горячее животное, но настолько пострадал от времени и непогоды, что мог изображать любого из млекопитающих от кролика до гиппопотама. Правда, справедливости ради следует согласиться, что на дыбы животное взвилось с ретивостью, которой не сумели укротить ни годы, ни поблекшие краски.
Итак, расположившись на видавшей виды скамье, Дэвид поглядывал на потускневшую вывеску, но мысли его занимало множество иных, весьма далеких от достоинств оного произведения вещей. Мысли вертелись и сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой. То мистеру Лорингу мерещились золотисто-рыжие волосы отважной всадницы, то презрительная улыбка и демонический взгляд сэра Невила. То набегали невеселые раздумья о собственном плачевном финансовом и прочем положении, то удивление и восторг по поводу внезапно вернувшейся памяти. Он вспоминал жестокий поединок, борьбу за жизнь, когда, опоенный снотворным, теряющий сознание, дрался со своим несостоявшимся убийцей Массоном, и тот ужасный удар, вспышку, погасившую свет... И погружение в ледяную воду, когда инстинкт самосохранения заставил цепенеющее тело напрячь последние силы в отчаянной попытке выжить... Он словно наяву вдохнул удушающую вонь скользкого берега... И, наконец, увидел проницательные глаза Шрига и добродушного однорукого здоровяка - капрала Дика. Да, слава Богу, Дэвид вспомнил все до мельчайших подробностей! А рыжие волосы... Ему никогда не нравились рыжие ни мужчины, ни женщины. И все-таки глаза у нее чудесные - карие-прекарие! И сложена она, словно греческая богиня. Если бы не рыжина...
Тут, ненароком повернув голову, он заметил, что за ним наблюдают. Какой-то широкоплечий, просто одетый господин стоял под высоким деревом, прислонившись к стволу, и рассматривал Дэвида. Угрюмый, разбойничьего вида субъект - нечесаный, дикий, пропыленный пылью дорог. Однако Дэвид с присущим ему непринужденным дружелюбием кивнул и окликнул незнакомца.
- Вы, должно быть, изрядно утомились, уважаемый, - сказал он, растягивая гласные и смягчая согласные. Не стесняйтесь, присаживайтесь рядом, места хватит. Я тоже здорово устал и знаю, что это такое.
- Рядом с вами, говорите? - хрипло откликнулся незнакомец. - Благослови вас Бог: вы первый, кто сказал мне доброе слово с тех пор, как я ступил на берег Англии.
- А, так вы тоже не из здешних мест? - полюбопытствовал Дэвид, подвигаясь, чтобы освободить место.
- И да, и нет! - ответил человек и опустился на скамью.
Он свесил голову и уставился, насупив брови, в землю. Теперь Дэвид разглядел, что он моложе, чем показалось сначала. Глубокие морщины на мрачном, осунувшемся лице и обильная проседь были обязаны своим происхождением не возрасту, а скорее нелегким испытаниям.
- Простите, не могли бы вы сказать, сколько вам лет? - спросил он.
- Сорок один, - ответил тот. - Но выгляжу-то я на все шестьдесят...
- Вам здорово досталось?
- Досталось? - хрипло переспросил незнакомец. - Что ж, можно сказать и так, мистер, можно сказать и так! - Он с какой-то обреченностью вздохнул и провел тяжелой, покрытой шрамами ладонью по лбу и по лицу. - Вы разглядывали эту старую вывеску! - неожиданно заявил он, ткнув вверх своим посохом.
- Да? - удивился Дэвид. - Пожалуй, действительно разглядывал. А в чем дело?
- Я помню, как ее малевали, приятель.
- Наверное, она смотрелась тогда совсем по-другому, - заметил Дэвид.
- Вот именно. Так же, как и я... Да, в те дни на этого конягу было приятно посмотреть... Хотя, по правде говоря, тот малый - художник намалевал чересчур уж круглые бока и, кажется, слишком длинные бабки. Но грива и хвост были хороши. А какой гордый взгляд! Удивляюсь, как еще хоть что-то осталось. Двадцать пять лет прошло... Гостиницей тогда владел Том Ларкин.
- Двадцать пять лет - это долгий срок, - сказал Дэвид.
Его собеседник кивнул.
- Иногда даже больше, чем долгий.
- Вы тогда жили здесь?
- Я здесь родился. Не доводилось слышать имя Баукер, нет? Бен Баукер?
- Нет, не доводилось.
- Значит, вы не из местных?
- Нет, приплыл из-за океана.
- Откуда?
- Из Вирджинии. Это в Америке.
- Не слыхал.
- Вы ведь тоже жили за границей, уважаемый?
- Пятнадцать долгих лет, приятель! В Австралии... Ботани-Бэй[6]. Вам это о чем-нибудь говорит?
[6] Каторга, куда ссылали преступников-англичан.
- О! - воскликнул Дэвид. - Вы хотите сказать...
- Я хочу сказать, - сухо продолжал незнакомец, снова насупившись, - что я - каторжник, заключенный, отбывший срок. Я покушался на убийство - вот кто я такой! - За этим заявлением последовало долгое молчание. - Ну? - прорычал он наконец. - Почему вы не встаете и не уходите? Почему не бежите прочь от того, кто всего полгода назад был Заключенным Номер Двести Один? Почему не спешите подальше, словно от чумы, как делают все остальные?
- Потому что все мы подвержены искушениям, - отвечал молодой человек. Порой я тоже рисковал попасть в тюрьму.
Экс-каторжник изумленно воззрился на Дэвида. Потом криво усмехнулся и, подперев голову кулаком, мрачно уставился в пространство. Он долго сидел молча, потом процедил сквозь зубы:
- Меня швырнули в этот ад... Пятнадцать лет!
- Значит, вы с лихвой заплатили за все, - сказал Дэвид, - и можете начать жизнь заново...
- Ну нет! - взревел Баукер. -`Это не для меня! Моя жизнь кончена... или почти кончена! Вот только получу то, за чем вернулся, и больше ничего мне не нужно. Со мной будет покончено... Да, покончено! Пусть делают со мной что угодно - с тем, что от меня осталось! Но сначала... сначала сделаю я. - По его морщинистому лицу прошла судорога; он вцепился в косынку и сдернул ее, словно она его душила.
- Баукер, дружище, - мягко сказал Дэвид, - расскажите мне, что за беда с вами приключилась?
- Нет! - рявкнул Баукер. - Ни за что! Откуда мне знать, можно тебе доверять или нет?
- Можно, потому что я такой же одинокий странник, как вы.
- Ты больше похож на... на одного из них! - огрызнулся Баукер и презрительно сплюнул.
- Из кого "из них"?
- Из благородных, дьявол их раздери!
- И тем не менее я в самом делх так же одинок и так же бедствую, как и ты, Бен Баукер. А может быть, и больше.
- Кто? Ты? - желчно удивился каторжник.
- Да, я, - спокойно ответил Дэвид. - Мне нечего есть, и нет денег, чтобы купить еды.
- Так ты, наверно, голоден?
- Чертовски! - Дэвид вздохнул.
- Настолько голоден, что не побрезгуешь поесть в компании с Номером Двести Первым?
- Испытай меня! - усмехнулся Дэвид.
Нахмурившись, Бен Баукер встал и зашагал в гостиницу, откуда вскоре появился с подносом в руках. На подносе лежали поджаристые булки, толстый кусок сыра, салат-латук, пучок зеленого лука и стояли две большие кружки в шапках кремовой пены.
Так Дэвид Лоринг преломил хлеб с бывшим заключенным номер двести один. Они сидели рядом на скамье, в тенистой прохладе, и больше не отвлекались на разговоры, пока полностью не уничтожили булки и сыр. А тогда, подняв ополовиненную кружку, Дэвид произнес тост:
- За лучшие дни!
- Э нет! - угрюмо пробасил Бен, качая головой. - Для меня они никогда не наступят, приятель, никогда... Я, понимаешь, потерял ее... мою маленькую Нэн!
- О-о, - сочувственно сказал Дэвид. - Она... умерла?
- Хуже! Много хуже! - зарычал бывший каторжник. - Она пошла по миру. Безо всякой надежды на эти самые "лучшие дни". Так-то, друг. Я не смог найти ее. Искал везде, спрашивал всех, кто ее знал, даже ее несчастную старуху мать, добрая она душа! Я ищу с того дня, как вернулся, истоптал все графство. Одни говорят, что она померла, другие - уплыла за море, а некоторые утверждают, будто она в Лондоне, моя маленькая Нэн!
- Что же ты не поищешь ее в Лондоне?
- Искал, парень! Но Лондон - слишком большой город... Нет, я потерял ее! Теперь вот вернулся в эту глухомань, чтобы закончить одно дело.
- Что за дело?
- Да так... просто дело, приятель, которое никто за меня не сделает... - Тут по лицу его опять прошла судорога, и, когда он снова заговорил, голос его звучал еще более хрипло. - Видишь ли, - объяснил он, - мы, то есть она и я, собирались пожениться пятнадцать лет назад... - Он вновь замолчал - слова его душили. Потом глухо продолжал: - Она была на редкость доброй и милой, моя Нэн, только на личико больно смазливая... Счастливое было времечко, приятель, но недолго оно длилось - ох недолго! Мало-помалу она начала меняться... стала такой запуганной, боязливой... Она стала бояться даже меня - понимаешь, меня! Случалось, я заставал ее в слезах. У меня сердце разрывалось. Я спрашивал, что случилось, но она ни словом не обмолвилась мне о своей беде, ни разу! В конце концов я сам все выяснил, и однажды вечером, взяв старый мушкет, из тех, что обычно вешают над камином, пошел через рощицу убивать одного негодяя из благородных, который убил наше счастье. Я нашел его, но он оказался расторопнее... Подстрелил меня, черти бы его взяли! Набежала его челядь... Я был миролюбивым малым, спокойным и добрым, но меня сослали, упекли на двадцать лет... Ботани-Бэй... Когда я оттрубил там года три, совсем свихнулся от тоски по Нэнси, по старушке Англии и бежал. Едва не прикончил двух охранников. Но, когда добрался до побережья чуть не умер от голода, пока добирался, - меня выдал один торговец молоком. Притащили меня назад, заковали в кандалы, да еще сковали цепью с другими проштрафившимися. Я готов был грызть зубами эти цепи, стал сущим дьяволом и, может, сгинул бы совсем, но только так вышло, что однажды я спас жизнь губернатору. Он меня приказал расковать, и я больше не пытался бежать, вел себя тихо. Постепенно губернатор начал мне доверять, я оказывал ему разные услуги, а как-то рассказал свою историю... И вот я здесь - вернулся через пятнадцать лет.
