Донна Леон - Смерть в «Ла Фениче»
— Понимаю, синьора, как это для вас тяжело, и хотел бы выразить свои соболезнования вам и вашей семье, — Ну почему слова, которыми мы отвечаем на чью-то смерть, всегда так неуместны, так вопиюще фальшивы? — Это был великий музыкант, и мировое искусство понесло невосполнимую утрату. Но не сомневаюсь, ваша потеря несоизмеримо огромней. — А это прозвучало выспренне и искусственно, но лучше он выразиться не сумел.
Возле пепельницы громоздилась стопка телеграмм — некоторые вскрыты, некоторые нет. Стало быть, синьоре приходится слушать подобное с самого утра, — однако она и виду не подала, «спасибо» — и все. Сунула руку в карман джемпера, достала пачку сигарет и уже вытащив одну и, поднеся к губам, заметила другую, все еще дымящуюся в пепельнице. Отбросив в сторону и пачку, и новую сигарету, она взяла ту, что лежала в пепельнице, — глубоко затянулась, задержав дыхание, и с видимым отвращением выдохнула.
— Да, миру музыки будет его не хватать, — проговорила она и, прежде чем он успел заметить странность этой фразы, добавила: — И нам тоже. — Хотя на сигарете успел нагореть какой-то миллиметр пепла, она щелчком стряхнула его в пепельницу, затем подалась вперед и принялась вращательным движением счищать пепел с краев, словно затачивая в точилке карандаш.
Он нащупал в кармане записную книжку, достал и раскрыл на странице, где набросал для себя списочек книг, которые собирался прочесть. Еще вчера вечером он отметил, что красота этой женщины почти совершенна, а под определенным углом и при должном освещении исчезает и последнее «почти». И сквозь пелену усталости, затуманившей ее лицо, эта красота сквозила со всей очевидностью, — голубые, широко поставленные глаза и белокурые от природы волосы, которые сегодня просто зачесаны назад и тяжелым узлом закреплены на затылке.
— Вы знаете, чем его убили? — спросила она.
— Я побеседовал утром с судмедэкспертом. Это цианистый калий. Он был в кофе.
— Значит, все произошло быстро. Хоть это хорошо.
— Да, — согласился он. — Почти мгновенно. — Он что-то черкнул в книжке, затем спросил: — Вы что, знаете этот яд?
Она стрельнула глазами.
— Не больше чем любой другой врач.
Он щелчком перелистнул страницу.
— Судмедэксперт утверждает, его не так просто раздобыть, этот самый цианистый калий, — соврал он. И поскольку на это она не сказала ничего, он спросил снова: — А как вам показался ваш муж вчера вечером, синьора? Не было в его поведении чего-то странного или особенного?
Она продолжала обтирать сигарету о край пепельницы.
— Нет, по-моему, он был такой же, как всегда.
— А какой именно, позвольте спросить?
— Немного напряженный, замкнутый. Он предпочитал ни с кем не разговаривать ни перед представлением, ни в антрактах. Старался, чтобы ничто его не отвлекало.
Брунетти воспринял это как должное.
— Может быть, вчера вечером он нервничал чуть больше, чем обычно?
Она помолчала, обдумывая его вопрос.
— Нет, я бы не сказала. Мы пришли к театру часов в семь, — это ведь очень близко.
Он кивнул.
— Я пошла на свое место в зале, хотя было еще рано. Капельдинеры часто видели меня на репетициях и спокойно пропустили. Хельмут пошел за кулисы — переодеться и просмотреть партитуру.
— Вы меня извините, синьора, но, кажется, в какой-то газете я читал, что ваш муж славился умением дирижировать без партитуры?
Она улыбнулась:
— О да, это он умел. Но она всегда лежала у него в гримерке, и он ее просматривал перед спектаклем и в антрактах.
— Так, значит, из-за этого он и не любил ни с кем разговаривать в антрактах?
— Да.
— Вы сказали, что вчера вечером зашли к нему за кулисы поговорить…
Она промолчала, тогда он спросил:
— Это что — дело обычное?
— Нет. Как я уже говорила вам, во время спектакля он предпочитал ни с кем не общаться. Говорил, что это мешает ему сосредоточиться. Но вчера вечером он попросил меня зайти к нему после второго действия.
— С вами рядом кто-нибудь был, когда он попросил вас об этом?
— То есть — был ли свидетель, что он попросил меня об этом? — В ее голосе послышались металлические нотки.
Брунетти кивнул.
— Нет, Dottore Брунетти, не было у меня никакого свидетеля. Но сама я тогда очень удивилась.
— Почему?
— Потому что Хельмут редко делал что-то… Не знаю, как это сказать… Что-то необычное. Что-то, что выбивалось бы из его ежедневного распорядка. Поэтому я и удивилась, когда он попросил меня зайти к нему во время спектакля.
— Но вы зашли?
— Да. Зашла.
— Зачем это ему понадобилось?
— Не знаю. В фойе я встретила знакомых и остановилась поболтать с ними. И совершенно забыла, что во время спектакля нельзя пройти за кулисы через оркестровую яму, что придется подниматься наверх и проходить через ложи. Так что когда я добралась наконец до его гримерки, уже прозвенел второй звонок.
— Вы с ним разговаривали?
Она долго колебалась, прежде чем ответить.
— Да, но успела только поздороваться и спросить, что он хотел мне сказать. И тут мы услышали… — Она замолчала, усердно продолжая обдирать пепел с сигареты, долго-долго ворочая погасшим окурком в пепельнице, пока, наконец, не выбросила его и не заговорила снова, причем в голосе ее что-то изменилось: — …услышали третий звонок. Времени на разговоры не осталось. Я бросила: «Увидимся после спектакля», — и пошла на свое место. И ждала, что поднимется занавес, начнется представление, но вы сами знаете… знаете, что случилось.
— Скажите, вы именно тогда впервые почуяли что-то неладное?
Потянувшись за пачкой, она достала следующую сигарету. Брунетти, взяв со стола зажигалку, поднес ей.
— Спасибо, — поблагодарила она, выпуская дым в сторону.
— Вы именно тогда впервые почуяли что-то неладное, синьора? — повторил он вопрос.
— Да.
— Скажите, в последние несколько недель ваш муж не вел себя как-нибудь необычно? — Не услышав ответа, Брунетти подсказал: — Ну, нервозно, как-то раздраженно?
— Я поняла ваш вопрос, — отрезала она, потом растерянно взглянула на него. — Извините.
Он решил, что лучше просто промолчать, чем принимать ее извинения.
Она помедлила, прежде чем ответить:
— Нет, он был почти такой же, как всегда. Он очень любил «Травиату», и любил этот город.
— А как проходили репетиции? Мирно?
— Не уверена, что поняла ваш вопрос.
— У вашего мужа были какие-либо сложности с другими людьми, занятыми в спектакле?
— Нет, мне ни о чем таком не известно, — ответила она после чуть заметной паузы.
Брунетти решил, что настал момент перевести вопросы в плоскость более личную. Перелистнув несколько страничек записной книжки, он пробежал их глазами и спросил:
— Скажите, синьора, а кто тут проживает в настоящее время?
Если она и удивилась этой внезапной смене темы, то виду не подала.
— Мой муж и я и экономка, которая живет с нами.
— Давно она у вас, эта экономка?
— Она прослужила у Хельмута лет двадцать. Я впервые ее увидела, когда мы приехали в Венецию.
— Когда это было?
— Два года назад.
— Ну и?
— Она живет в этой квартире круглый год, когда нас нет. — Она торопливо поправилась: — То есть не было.
— Ее имя?
— Хильда Бреддес.
— Она не итальянка?
— Нет. Бельгийка.
Он сделал помету в блокноте.
— Давно вы с маэстро женаты?
— Два года. Мы встретились в Берлине, где я работала.
— При каких обстоятельствах?
— Он дирижировал «Тристаном». Я пошла за кулисы к моим друзьям, которые оказались и его друзьями. А после спектакля мы все вместе пошли ужинать.
— Как долго вы были знакомы до свадьбы?
— С полгода. — Она снова принялась затачивать кончик сигареты.
— Вы говорите, что работали в Берлине, при том что вы венгерка.
Она никак не отреагировала, и он спросил:
— Разве не так?
— Да нет, родом я и правда из Венгрии, но давно уже гражданка Германии. Мой первый муж, о чем вас наверняка уже проинформировали, был немец, и я приняла его гражданство, когда мы после свадьбы переехали в Германию.
Она раздавила окурок и посмотрела на Брунетти, словно давая понять, что отныне все ее внимание целиком отдано его вопросам. Он удивился, почему она решила целиком сосредоточиться именно на этих фактах, ставших с сегодняшнего дня общеизвестными. Все ее ответы насчет обоих браков были правдивы — он знал это благодаря Паоле, безнадежно подсевшей на бульварную прессу, — именно она загрузила его сегодня всеми подробностями.
— Но это несколько необычно, правда? — спросил он.
— Что необычно?
— Что вам разрешили переехать в Германию и принять немецкое гражданство.
На что она улыбнулась, но, как ему показалось, невесело.
