Алан Брэдли - Здесь мертвецы под сводом спят
Глисты были одним из моих последних увлечений. Я сразу же осознала их криминальные возможности, когда Даффи однажды принесла их к завтраку. В смысле, ее не стошнило ими, конечно же, но она упомянула, что читала о них в каком-то романе, где их разводил сумасшедший ученый, движимый низкими побуждениями, – напомнивший мне меня.
Я сразу же ухватилась за эту возможность: колония глистов, выращенных в стеклянной емкости в лаборатории, где у них есть возможность ползать по почве, пропитанной цианистым калием. Губителен ли цианистый калий для глистов? Выживут ли они и смогут распространять смертельный яд в мозгах своих жертв с помощью усиков, которые, как сказала Даффи, именуются setae и которые у них вместо ног?
Фели набирала пар для взрыва, когда я остановила ее на полпути.
– На самом деле я пришла извиниться, – заявила я.
– За что?
– За невнимательность. Я знаю, как тебе трудно сейчас. Я беспокоюсь о тебе, Фели, правда.
– О, офонареть! – сказала она.
В определенных обстоятельствах Фели на удивление хорошо выбирает слова.
– Что ж, я правда беспокоюсь. Я знаю, ты недосыпаешь. Посмотри на себя в зеркало.
Если есть на свете одна вещь, которую не нужно говорить Фели, так это «посмотри в зеркало». Зеркала в Букшоу – все до единого – чешутся и шелушатся от того, что Фели постоянно изучает свое отражение: глаза, волосы, язык, кожу…
Каждая по́ра ее физиономии каталогизирована с такой же тщательностью, с какой астроном фиксирует кратеры на Луне.
Да! Сработало! Фели исподтишка изогнула шею и попыталась бросить взгляд украдкой в зеркало над камином. Она попалась в мою хитроумную ловушку.
– Ты бледна, – продолжала я. – Ты так выглядишь с тех пор… – я удержала в себе конец предложения и немножко пожевала нижнюю губу. – Ты всегда так много отдаешь другим, Фели. Ты никогда не думаешь о себе.
Я видела, что полностью завладела ее вниманием.
– Например, мисс Лавиния и мисс Аурелия. – Я продолжала и продолжала. – Я бы могла проводить их наверх, чтобы они отдали дань уважения. Тебе не стоило заниматься этим самой, у тебя много дел. Тебе следовало бы отдохнуть, в конце концов!
Я удивила не только Фели, но и саму себя.
– Ты правда так думаешь? – спросила она, с отсутствующим видом подплывая к каминному зеркалу.
– Да. Я правда так думаю. И также думаю, что тебе стоит уступить мне свое ночное бдение над Харриет и немного поспать. Ты же не хочешь на похоронах выглядеть изможденной, не так ли?
Эта игра на тщеславии Фели была не очень честной, но все средства хороши в любви, на войне и для манипулирования упрямой сестрицей.
Заметив, что она захвачена врасплох, я решила умолкнуть и посмотреть, что будет дальше. Как я уже говорила, по опыту знаю, что когда надо стимулировать застрявший разговор продолжительное молчание имеет тот же пробивной эффект, что и вантуз для засорившегося слива.
И это сработало. Я так и знала.
Спустя некоторое время Фели отплыла к шкафу и достала оттуда ноты.
– Посмотри, что я нашла в Чайковском, – сказала она, протягивая мне листки.
Я знала, что Фели никогда не играет Чайковского, если может этого избежать.
«Слишком много секвенций», – как-то сказала она Флосси Фостер, и та понимающе кивнула.
Фели протянула мне довольно потрепанные ноты.
Я взяла их и прочитала название:
– «Горести и радости», оперетта Ноэля Кауарда в трех актах.
Фели перелистнула несколько хрупких страниц.
– Посмотри, вот концовка.
Та-ра-ра Бум-де-ей! – прочитала я.
– Харриет любила ее. Думаю, это ее любимая мелодия. Она часто пела ее мне и Даффи, когда мы были маленькими.
Она никогда не пела ее мне, хотела было сказать я, но, разумеется, промолчала. Я была младенцем, когда Харриет пропала в Тибете.
– Это старая мелодия из мюзик-холла, – говорила Фели, устанавливая ноты на пюпитре рояля.
Она положила руки на клавиатуру и начала играть, тихо, как будто не хотела, чтобы ее услышали скорбящие.
– Та-ра-ра Бум-де-ей! – пела она. – Та-ра-ра Бум-де-ей! Ты ее знаешь?
На самом деле я знала, но притворилась, что нет. Я отрицательно покачала головой. Нас заставляли петь ее в организации девочек-скаутов, до того как меня исключили.
Не самая умная песня из тех, что я слышала.
– Иногда я думаю, – пробормотала Фели, – насколько хорошо мы на самом деле знали Харриет, правда ли она такая, как мы о ней думаем.
– Я не знаю, – кисло ответила я.
Фели повторила первые несколько тактов – нежно, почти мечтательно, в минорном ключе, потом сложила ноты и убрала их.
– Насчет дежурства, – заговорила я.
Но не успела я сказать больше ни слова, как Фели снова переместилась к зеркалу.
– Договорились, – сказала она, придвигаясь, чтобы получше разглядеть свою сварливую рожу.
Невероятно, но факт.
С одиннадцати часов тридцати шести минут вечера до четырех часов двадцати четырех минут утра – четыре часа и сорок восемь минут, если быть точной, Харриет будет в моем полном распоряжении.
12
Сквозь распахнутую дверь и дальше по вестибюлю текла бесконечная череда людей, бездумно пересекающих черную линию, которую в прошлом веке враждующие братья Энтони и Уильям де Люс начертили от входа до чуланчика дворецкого, разделяя дом на две разные половины: линию, которую нельзя было пересекать.
Каждый пытался поймать мой взгляд; каждый хотел прикоснуться ко мне, пожать руку или плечо и сказать, как им жаль, что Харриет умерла.
Там были женщина с квадратной челюстью, ее семеро детей с такой же квадратной челюстью. Не припоминаю, чтобы я прежде их видела.
В дальней части вестибюля стоял худощавый джентльмен, чем-то напоминавший ручку метлы. Он тоже был мне незнаком.
– Дорогая Флавия, – пропыхтел Банни Спирлинг, сгребая мою руку. Он один из старейших друзей отца и в этом качестве требовал до некоторой степени особого подхода.
Я одарила его угрюмой улыбкой, но это далось мне с трудом.
Хотя это звучит ужасно, но скорбь – забавная штука. С одной стороны, ты нем, но с другой – что-то внутри отчаянно пытается проковырять путь обратно к нормальному состоянию: сделать веселое лицо, выскочить, словно черт из табакерки, и сказать: «Улыбайся, черт тебя дери, улыбайся!»
Юное сердце не может долго быть угрюмым, и я уже чувствовала, что мышцы моего лица устали скорбеть.
– Нарциссы такие красивые. – Я услышала, как говорю Банни, и увидела, как слезы катятся из его глаз, когда он думает о том, какая я храбрая.
Банни не осознавал, что носок его отполированной туфли стоит ровно на черной линии, линии, разделяющей дом – и нашу семью – на две части.
Когда задумаешься об этом, все сводится к линиям, не так ли? Черная линия в вестибюле, белая, по которой я должна идти, как сказала тетушка Фелисити: «Хотя это может быть не очевидным для других, твой долг станет для тебя таким же ясным, как белая линия, нарисованная посреди дороги. Ты должна следовать ему, Флавия».
Это одно и то же – белая линия и черная линия. Почему я раньше это не понимала?
«Даже если он ведет тебя к убийству».
Меня охватила леденящая дрожь, когда мне в голову закралась жуткая мысль.
Харриет убили?
– Правильно, что правительство организовало специальный поезд, чтобы доставить ее домой, – говорил Банни, поглаживая свой объемистый живот, словно футбольный мяч. – Чертовски правильно, она этого заслуживает.
Но я едва слышала его слова. Мой разум носился кругами, словно мотоцикл по Стене Смерти.
Харриет… незнакомец под колесами поезда… есть ли связь между этими смертями? И если да, их убийца все еще на свободе? Может ли он быть тут, в Букшоу?
– Вы должны извинить меня, мистер Спирлинг, – сказала я. – Чувствую себя…
Мне не надо было договаривать.
– Проводи девочку в ее комнату, Мод, – скомандовал Банни.
Рядом с ним, словно из воздуха, материализовалась маленькая женщина. Она все время была тут, поняла я, но она настолько крошечная, неподвижная, тихая и прозрачная, что я ее не замечала.
Мне доводилось видеть миссис Спирлинг в деревне, конечно же, и в церкви, но всегда в тени ее мужа, Банни, на фоне которого она была почти незаметна.
– Пойдем, Флавия, – сказала она голосом, слишком низким для такого хрупкого создания, и, взяв мою руку в клещи, повела меня к лестнице.
Довольно комично, что мной руководит создание ниже меня ростом.
На середине лестничного пролета она остановилась, повернулась ко мне и сказала:
– Я хочу, чтобы ты кое-что знала: я чувствую, что должна сказать тебе это. Твоя мать была удивительно сильной женщиной. Непохожей на других людей.
Мы продолжили путь наверх. На лестничном пролете она произнесла:
– Должно быть, тебе сейчас так трудно.
Когда мы миновали второй пролет, она добавила:
– Харриет всегда говорила, что вернется, – неважно, что произойдет, она вернется, и нам не стоит беспокоиться. Разумеется, надежда всегда есть, – сказала она, отпустив мою руку, – но теперь…
