Высокие ставки. Рефлекс змеи. Банкир - Фрэнсис Дик

Закончив бриться, я отвернул крышечку и осторожно наклонил бутылку над тазиком.

Потекла густая зеленоватая жидкость, сильно отдающая мылом. Шампунь, что же еще.

Флакончик был полон до краев. Я завернул крышку и поставил его на полку и, уже лежа в постели, подложив руки под затылок, задумался. Шампунь для собак.

Чуть погодя я встал, спустился в кухню и в высоком буфете обнаружил небольшую коллекцию пустых, отмытых, завинчивающихся стеклянных баночек, типа тех, которые моя мать всегда приберегает для пряностей и пикников. Я взял одну, в которой поместилось бы примерно с чашку жидкости, и вернулся наверх; хорошенько встряхнул бутылку над тазиком, отвернул крышку и осторожно вылил больше половины шампуня в банку.

Тщательно закрутив обе крышки, я списал то, что виднелось на оригинальной этикетке, в маленькую записную книжечку, которую всегда таскал с собой, и запихнул наполовину заполненную стеклянную баночку в свою сумку для умывальных принадлежностей. Когда я вновь спустился вниз, у меня в руке был пластмассовый флакон.

— Джинни это носила? — тупо сказал Оливер, оглядев бутылочку со всех сторон. — Для чего?

— Сестра в больнице сказала, что это было заткнуто у нее за пояс юбки.

Он слабо улыбнулся.

— Она так всегда делала, когда была маленькой. Тапочки, книжки, обрывки ленточек, что угодно. Чтобы руки оставались свободными, так она объясняла. И все это выскальзывало ей в штанишки, и там скапливалась целая куча всего, когда мы ее раздевали. — Он потемнел лицом при воспоминании. Нет, не могу поверить. Мне все время кажется, что она вот-вот войдет в дверь. — Он остановился. — Моя жена вылетела сюда. Сказала, что будет завтра утром. — По его голосу нельзя было понять, хорошая это новость или дурная. — Останетесь на ночь?

— Если хотите.

— Да.

Тут опять вернулся старший инспектор Вайфолд, и мы отдали ему бутылку с шампунем, и Оливер объяснил насчет привычки Джинни прятать вещи в одежде.

— Почему вы мне раньше ее не отдали? — спросил меня инспектор.

— Забыл про нее. Такая ерунда по сравнению со смертью Джинни.

Старший инспектор Вайфолд вперил козырек кепки в бутылочку, прочитал, что виднелось на этикетке, и обратился к Оливеру:

— У вас есть собака?

— Да.

— Это то, чем вы обычно пользуетесь, когда ее купаете?

— Не знаю, правда. Я сам его не купаю. Кто-нибудь из парней этим занимается.

— Парни — это что, конюхи?

— Вот именно.

— Кто из парней купает вашего пса?

— Ну... любой, кого я попрошу.

Старший инспектор сунул руку в один из своих карманов, извлек оттуда сложенный бумажный пакетик и поместил в него бутылочку.

— Кто, насколько вам известно, мог браться за нее, кроме вас? спросил он. — Ну, медсестра в больнице... и Джинни.

— И эта штука пробыла с прошлой ночи в вашем кармане? — Он пожал плечами. — Вряд ли остались отпечатки, но мы попробуем. — Он быстро свернул пакетик и шариковой ручкой надписал что-то на уголке. И, почти не оборачиваясь к Оливеру, сказал ему:

— Мне придется попросить вас рассказать об отношениях вашей дочери с мужчинами.

Оливер устало проговорил:

— Никаких отношений. Она только что окончила школу.

По легким движениям головы и рук Вайфолда можно было понять, что он поражается наивности родителей.

— Насколько вам известно, у нее не было сексуальных отношений?

Оливер был слишком измучен, чтобы злиться.

— Не было.

— А вы, сэр? — Инспектор повернулся ко мне. — Каковы были ваши отношения с Вирджинией Нолес?

— Дружеские.

— Включая сексуальную связь?

— Нет.

Вайфолд взглянул на Оливера, который утомленно сказал:

— Тим — мой деловой партнер. Финансовый советник, проводит здесь уик-энд, вот и все.

Полицейский разочарованно насупился, не веря ни единому слову. Я не стал объясняться с ним подробней, меня сейчас трудно было задеть, да и что я мог сказать? Что я с дружеской привязанностью наблюдал за тем, как ребенок превращается в привлекательную молодую женщину, и вовсе не хотел с ней спать? Его мысли вращались в плотском кругу, все иное не принималось в расчет.

Наконец он ушел и унес с собой шампунь, и Оливер с безмерной силой духа собрался выйти, захватить конец вечернего обхода.

— Эти кобылы... — сказал он. — Эти жеребята... о них все равно нужно заботиться.

— Я хотел бы помочь. — Я чувствовал свою бесполезность.

— Помогите.

Я прошел с ним по всем кругам, и когда мы добрались до двора жеребят, воскресший Найджел был уже там.

Его коренастая фигура опиралась о дверной косяк открытого стойла, точно без поддержки он мог рухнуть, и лицо его, которое медленно повернулось к нам, казалось постаревшим лет на десять. Кустистые брови торчком торчали над заплывшими глазами, обведенными угольной тенью, веки одутловато вспухли, и под глазами свисали мешки. Он был небрит, нечесан и имел явно больной вид.

— Простите, — сказал он. — Я знаю про Джинни. Мне так жаль. — Я не понял, было ли это сочувствием Оливеру или он просил прощения за пьянство. — Эта полицейская шишка приставала ко мне, не я ли ее убил. Как будто я мог. — Он подпер голову дрожащей рукой, точно она падала с плеч. Хреново мне. Сам виноват. Заслужил. Эта кобыла ночью разродится. Это полицейское дерьмо желало знать, не спал ли я с Джинни. Я же говорю вам... я не мог.

Вайфолд, отметил я, задавал каждому из работников индивидуально один и тот же вопрос. Недалек тот час, когда он задаст его самому Оливеру; хотя он, должно быть, допускал, что мы с Оливером обеспечим друг другу железное алиби. Мы прошли дальше, во двор жеребцов, и я спросил Оливера, часто ли пьет Найджел; Оливер, похоже, не выказал особого удивления.

— Очень редко. Раз или два он впадал в запой, но мы из-за этого не потеряли ни единого жеребенка. Мне это не по душе, но он умеет обращаться с кобылами. — Он пожал плечами. — Я смотрю сквозь пальцы.

Он дал по моркови каждому из четырех жеребцов, но отвернулся от Сэнд-Кастла, точно видеть его больше не мог.

— Завтра потереблю ребят из Центра, — вздохнул он. — Сегодня забыл.

От жеребцов он, вопреки обыкновению, пошел к нижним воротам, мимо коттеджа Найджела, мимо общежития и остановился на том месте, где прошлой ночью лежала во тьме Джинни. На асфальтовой подъездной дорожке не было никаких следов. Оливер посмотрел на закрытые ворота в шести футах отсюда, ведущие к дороге, и глухо спросил:

— Вы думаете, она могла с кем-нибудь разговаривать, стоя здесь?

— Все может быть.

— Да. — Он повернулся и пошел прочь. — Все так бессмысленно. Нереально. Ничего не чувствую.

Истощение духа и тела наконец взяло над ним верх, и после еды он, совершенно серый, отправился спать, а я в первую за долгий день минуту тишины вышел на улицу восстановить силы, полюбоваться на звезды, как сказала тогда Джинни.

Думая только о ней, я медленно брел по дорожкам меж загонов, и серп луны, по которому проплывали легкие облака, освещал мне путь. Наконец я остановился там, где накануне утром утешал ее в ее мучительном горе, крепко сжимая в объятиях. Уродливый жеребенок, казалось, родился так давно, хотя это было лишь вчера: утром последнего дня жизни Джинни.

Я подумал про вчера, про отчаяние рассвета и дневную решительность. Я думал о ее слезах, о ее храбрости и о том, сколько утрачено. Всепоглощающее, оглушительное ощущение потери, что весь день нависало надо мной, затопило мой мозг, не вмещалось в моем теле, искало выход, и я чувствовал, что могу взорваться.

Когда был убит Ян Паргеттер, я негодовал за него и думал, что чем больше любишь человека, тем сильнее твоя ненависть к его убийце. Но теперь я понял, что гнев может быть попросту вытеснен другим чувством, более подавляющим. Что до Оливера, потрясенного, оцепеневшего, опустошенного и потерявшего веру, — им владело безысходное отчаяние, в котором пробивались лишь мимолетные искры гнева.

Слишком рано еще было заботиться об убийце. Слишком еще болела душа.