Михаил Литов - Не стал царем, иноком не стал
Любушка завозилась в требуемой тишине и тонко вывела:
- Замерзаю...
- Да в машине не продохнуть от жары!
- Действительно, - подтвердил Милованов. - Выключай печку, Зоя!
- Как-то ты нарочито глух и нечувствителен к чужим страданиям, рассмеялась Зоя. - Она мерзнет, а ты... Пересядешь вперед, Любушка?
Любушка отказалась. Мол, стерпится. Она успела полюбить свои муки. Снова уточкой наклонила голову и в ворохе скопившейся на груди одежды поискала место для непомерно длинного носа.
А грузовик все шел и шел впереди. Да, был момент, когда Зоя могла, обманувшись указаниями мужа, поверив в раздвоение грузовика, впериться аккурат в зад последнего. Задним числом сердилась она на нерадивого указчика. Ей вообразилось, что Милованов, играя свою враждебную водительству игру, закладывает некие жутковатые основы будущих, еще только грезящихся впереди рисков. Может быть, ей суждено не вытянуть машину из слишком резкого поворота, слететь на обочину или вырваться на встречную полосу, которая вся светится и ослепляет сплошным потоком бегущих огней. А не настроена была на смерть Зоя.
В Переславле Любушка не выдержала и запищала, что холод одолел ее. Впереди тепло, а сзади печка не обогревает, в этом правда, а не в том, что надо ей страдать. Милованов уступил Любушке свое место. Пока машина стояла и Зоя разминала одеревеневшие в нечеловеческом напряжении ноги, Милованов, скользя и чертыхаясь, бежал по талому снегу к смутневшей между домами церкви. Зоя давала громкий сигнал к отправке. Милованов смеялся над ее нетерпением. Он видел добрый знак в том, что остановка движения подарила ему хотя бы этот рывок поверхностного знакомства с переславской древностью. Он шел, задирая голову, вокруг церкви и вспоминал время, когда, одураченный пристрастием к другой женщине, не Зое, бродил неприкаянно по московским улицам, выбирая углы глухих заводских застроек, вросших в землю подслеповатых домов и полуразрушенных храмов, где снег лежал как свинец на уродливых и словно злоумышляющих очертаниях. Там ноги его заплетались, мешали одна другой и падали прежде тела, которое удерживалось в равновесии лишь легкостью его жизненного уныния, опустошением души, и тогда он тоже наклонял голову уточкой, как делала это нынче Любушка, прячась от холода и пустоты под ним, по которой уже все равно брел, наполовину провалившись истощенными ногами. Не то теперь, иначе стало, жестче, полнокровнее, содержательнее. Зовут! Нужен он Зое. Она давала беспрерывный гудок, сотрясая мирный город.
На заднем сидении чудовищность гонки ощущалась слабее, и Милованов немного отдохнул. Но вариантов будущего в этом послаблении не возникало никаких, как если бы все еще было не до того. Он вспоминал, как бежал в Переславле к церкви, и знал, что это мгновение уже ушло в прошлое, одаряя прекрасными чертами нечто большее, чем одна лишь его, Милованова, прошлая бытность; знал он и то, что нет никакой возможности возврата к этому мгновению и оно разве что присовокупится к тому особому, почти счастливому и удачному опыту, пробе жизни, которую он, как только ему случится стать писателем, опишет на страницах первой же своей книги. Но было ли это вариантом будущего? Не ведал еще Милованов, доберутся ли они благополучно до Москвы, а только выписывался в его воображении тихой пристанью вечерний домашний уют, с настольной лампой, чтением книг и мечтами о живописи. Он снял черную шапочку и ею стер выступивший на лбу пот. Жарко было ему и за спинами сидящих впереди, там, где еще недавно мерзла и страдала Любушка. Но ее страдания были ничто для Милованова, которому дорожил лишь собственными переживаниями. Дорога стала шире, и Зоя погнала немилосердно. Спутники только покрякивали; теперь они дружно остерегали, обуздывали своего шофера. Любушка согрелась и больше не думала об исходящей от Миловановых угрозе, не давил больше гнет их супружеского единения на ее отчаянное одиночество. Таких друзей еще надо поискать! Как чудесно сложился день благодаря их попечению о ней, сколько новых впечатлений, сколько светлых и радостных зарубок на памяти!
Зоя часто взглядывала в зеркальце заднего обзора, и тогда ее лицо почти целиком отражалось в нем, свежо озаренное светом, хотя и отраженным, идущих следом машин. Это вдруг словно образовало для Милованова некое новое свойство лица его жены, о котором он не мог знать, пока сидел спереди; тут было и странное сближение: Милованов оставался на прежнем месте, а тем не менее его существо как будто соприкасалось с гладким и светлым зеркальным отражением. Зоя не смотрела на него, а следила за движением у них в хвосте, но Милованов читал на ее губах, когда и они впрыгивали в рамку зеркальца, улыбку и не сомневался, что она адресована ему. Новый мир образовало зеркальце. Лицо, им порожденное, было не только близким и узнаваемым, но и помолодевшим, исполненным решимости и отваги, вообще чем-то куда более значительным, нежели бесхребетный, животный, ползучий страх Милованова перед завладевшим ночной дорогой безумием. Не иначе как из другого мира смотрела Зоя на все то, что более или менее правдоподобно происходило и перед его глазами. Ярче обычного было ее лицо, свежо круглились щечки, и порой действительно какая-то быстрая, как бы ловкая и чуточку снисходительная улыбка переплескивалась через плотно сжатые губы. Высветленная зеркалом женщина была чудесно, волшебно хороша, ее красота достигла небывалости, того, что в книгах называют неописуемостью, состояния внешности, гордо знающего за собой несравнимость с чем-либо прочим, даже и подобным, и не удивительно, что Милованов изумленно и прозревающе залюбовался, насыщенно отвалившись от поднадоевших ужасов обратного пути. Он отвалился словно бы вампиром, перебравшим крови, которая и капала с его подбородка в пустоту существования, но это была старая, испорченная кровь, отчего все окружающее, вместе с тесно вплетавшейся в него унылой и скудной мыслью о нескончаемой пустоте, казалось ему уже замшелым старьем, а лицо в зеркальце, освещенное фарами идущей сзади машины, бурлило под тонкой светлой кожей новыми соками и даровало ему шанс на обновление. Только любуйся! А еще ведь ему и жить с этой женщиной. Милованов едва не задохнулся от предполагаемого счастья. Ангел мой! - восклицал он мысленно. Машина, шедшая сзади, вильнула куда-то в сторону, изображение в зеркале поубавилось, утратило четкость и выпуклость, и Милованов сжался в сгустившейся вокруг него темноте, полный памяти о промелькнувшем чудесном видении.
Теперь он зажил уверенностью, что дорога будет преодолена благополучно, и насмешливо взглянул на затылок Любушки, все еще мыслившей вероятной катастрофой. Так оно и вышло, что без приключений добрались, и скоро Милованов юркнул под одеяло в спокойные, непоколебимые пределы ночного отдыха. Он вытянул утомленные члены уже в безмятежности относительно возможного тычка сбоку от неловко пошедшей на обгон машины или окончательно сокрушающего удара из подпрыгивающего снопа встречного огня, закрыл глаза и облегченно вздохнул. И было непонятно, что более всего стало за день волнующим. Перед устремившимся в беспредельную внутреннюю темноту взором всплыла сказочная громада ростовского кремля, заостряясь башнями и куполами, а из ее таинственной, как будто зарисованной на манер игры света и тени глубины выкатилось полной луной подсмотренное в дороге новое, тоже сказочное, по крайней мере почти что нездешнее лицо Зои и, нырнув в небо как в омут, но при этом взойдя на огромную высоту, заслонившую даже и кремль, заблестело снежной улыбкой. Остаточное счастье пережитого путешествия, доводя дело до детской игры, которая не отпускала взрослого человека Милованова в подобающий ему мир испытанных и затверженных реальностей, подтолкнуло его в безмятежный сон.
***
Был еще однажды случай, что в кремле города Дмитрова Зою и Любушку любезно и с пониманием приветили, а Милованова словно задались целью оттолкнуть и унизить. Ученая женщина, которая, кажется, заведовала там музеем, почему-то приметила их и решила лично провести для них экскурсию, но когда Милованов обратился к ней с попутным вопросом, и вполне по существу дела, она не удосужилась ответить. А с Зоей и Любушкой она болтала как с милыми старыми приятельницами. Она с патриотической гордостью преподала урок дмитровской истории и его превышающей московскую древности, но за строгими и несколько даже мрачными формами этого урока у нее все же вышла как бы женская история, некая байка об украшавших древних красавиц амулетах и прялках, на которых сочинялась для них роскошная по тогдашним меркам одежда. Бабий щебет стоял в старинных стенах. Но ведь Зоя, почувствовал Милованов, не обошла вниманием выходку ученой дамы, не посчитавшей нужным ему ответить. Вот еще ей лишний повод думать, что не интересен Милованов людям, что бы он о себе ни мнил!
Так же вышло и возле стародавних книг, из-под стекла повествовавших что-то о полководце Суворове. Милованов вслух выразил недоуменный вопрос, что же, собственно, связывало полководца с Дмитровым или здешним кремлем. И никто не ответил. Но когда как бы невзначай, между делом заговорили о том же Зоя с Любушкой, тотчас ступила в высветленный посреди зала сумеречного зала огромная серьезная баба и громко, с безупречной внятностью изложила все необходимое для исчерпанности вопроса. И откуда только взялись в этой горе мяса этакие тонкие познания! Милованов слушал ее жадно, а его спутницы - только из приличия, но баба обращалась определенно к ним и мимо него, и он больше не посмел задавать в этом зале вопросов, хотя они, конечно же, наросли, могущие обернуться интересом не только к подлинной истории полководца, но и к проявляющейся с некоторой таинственностью сути самой рассказчицы. Затем в храме его спутницы шли куда им хотелось, а ему, только он куда сворачивал, стоявшая за лотком с богословской литературой и сувенирами толстая, несколько сворачивающая, по виду, на сумасшествие баба кричала, что туда нельзя, а если и можно, то все-таки ему лучше иначе распорядиться своими путями. Милованову было неприятно такое обращение с ним. Он не чувствовал, чтобы запреты или пренебрежение со стороны местных работников и служителей было направлено против него лично или чего-то избранного ими в нем в качестве мишени, нет, он сразу как-то принципиально уцепился за убеждение, что лишь слепой случай сделал его их жертвой. И даже сговора не существует между ними, все происходит по одной только случайности, как если бы он сам гнался за случаем выставить себя в невыгодном или смешном свете. Однако он не сознавал в себе стремления к такой погоне, и даже если ему просто не везло, он, менее всего любивший как-либо попадать на обозрение в монастырях и кремлях, чувствовал себя неуютно, как на смех окружающим спотыкающийся на каждом шагу человек. С другой стороны, не мог он и совсем не думать о том, что тут есть что-то больше случая и случайностей и что в однообразном настроении, с каким его встречали в разных, более или менее удаленных друг от друга частях кремля, проглядывает все же некая нарочитость, близкая к атмосфере заговора. Следовательно, заключается в нем какая-то для людей невыносимость, из-за которой в иных местах от него затаенно отводят глаза в сторону, а кое-где могут и покарать раздражительным и подлым обращением.
