Михаил Литов - Не стал царем, иноком не стал
Но даже в столь роскошной обстановке герою приходилось самому искать ответ; все лишь напряженно и с интересом смотрели на него. Так где же зазубрина, за которую можно уцепиться рукой, где выступ в стене, на который можно поставить ногу, чтобы добраться наконец до предельной высоты и заглянуть за край? Где просвет в этой тьме, окутавшей живопись, литературу, проклятые вопросы, семейную жизнь, общение с женой, с Любушкой, тьме, грозящей поглотить и замечательное путешествие в ростовский кремль?
Приходит герой в ничтожное кафе, десятого разряда кафе, ждет заказанного блюда, посмеивается. Забавляет его сознание, что после неуспехов в высших сферах ему предлагается оценить, что к чему, или даже постичь несказуемое за грубым деревянным столом, в окружении попивающих водку ростовчан, с выходом взгляда на буфетчицу, чья старая голова торчит за прилавком, бессмысленно хлопая сонными глазами. Еще не поздно продолжить игру в распутывание литературных клубков, ведь возвысился же в его представлениях ранее ему вовсе не известный Растопчин, писатель, обойденный вниманием современников и потомков, забытый, заброшенный гений. За ночью и метелью Москва, где в уютной квартире книжная география составлена таким образом, что в плавании по ее морям растопчинский остров стороной не миновать. Поднимал и поднимал читатель Милованов этого одураченного народным беспамятством писателя на высоты, заслуженные, конечно, и другими, с этими другими сталкивал его на высотах, доводя дело до споров, до дележа пространства, до межевания - процесса, о котором, кстати сказать, еще в комаровские времена другой писатель, Болотов, рассказал весьма красочно и прочувствовано. И если нынешняя ситуация позволяет или даже принуждает комаровские времена сочетать с "еще тогда", то ситуация общая, не слишком обращающая внимание на отличия времен, располагает к словосочетанию "уже тогда", и выходит, что уже и во времена Болотовых ли, Кондратьевых ли или Миловановых дележ высот шел напропалую, а ответить на простой и закономерный вопрос об истине все равно оставалось некому.
Забыл Милованов в кафе о книжках. Привела его сюда судьба поговорить с таинственными незнакомцами о жизни и о Боге. Разговор был, но медлил вовлекать Милованова в свой круг. О том ли говорили? Странная глухота напала на Милованова. Он часто взглядывал на жену и не узнавал ее. Она сидела напротив, в самом углу кафе, и беседовала с Любушкой, близко наклоняясь к ней, и стоило ей отстраниться, как тогда уже теснилась, лезла в самую сутолоку Любушка, выдергивалась в близость, словно привязанная. Руки обеих плавно кружили в воздухе, и пальцы воробышками сидели на них, сжатые в колечки, слишком узкие, чтобы пропустить слова. Кризис, кризис-то какой! - ужаснулся Милованов. - От великих дельцов литературы не дождался ответа, а здесь вовсе слов не различаю! А говорят явно о простом, о женском. Только лиц выражение почему-то чересчур сложное по своей строгости и сдержанности. Лица бледны от падающей на них мути теней жалкой забегаловки, и губы у них едва шевелятся, затаивая в уголках страсть вот-вот и выступит пузырьками, а только вряд ли. Сидят рядом, рукой подать, а слышимость уносится прочь. В дальнем углу сидели другие две женщины, местные, пришедшие выпить немного водки под добрую закуску. Они тоже говорили, ни на кого не обращая внимания, и значительность их разговора, понятная лишь им, подчеркивалась медленными наклонами головы или тем, как медленно и постепенно, с некой замысловатостью вытягивалось лицо в долгую, подтверждавшую все сказанное - каждое слово и каждую букву - улыбку. Вошла пожилая женщина с маленьким птичьим личиком, взяла полный стакан водки, обстоятельно и крепко выпила его за столом, закусила бутербродом и ушла. В середине зала сидела компания мужчин, говоривших громко, так что и головы их откидывались назад от каждого сильного выпуска звуков, и они, поневоле то и дело взглядывавшие вверх, могли бы, следовательно, видеть, что их слова тоже рассеиваются, не задев ничьего слуха, могли бы, когда б не застилала их глаза пьяная безмятежная доброта. Вот и вся романность ростовского кафе.
Кондратьев тот, или Комаров, они, не исключено, тоже задавались вопросами и мучились, но, как бы в этом смысле ни обстояли у них дела, главное, что они оставили после себя очевидные творения, а он - будто со стороны указал на себя Милованов - с наскока задумал использовать их имена, вздумал повертеть ими. Из этого ничего не выйдет. Не странно ли и не подло ли, что он вообще ступил на подобную дорожку? Как рыбы головой об лед бьются нынешние комаровы об старание сковеркать сущее. Но ему-то что до этого?! А ведь тоже, однако, бьется. Попытался Милованов выровнять свой дух. Всегда-то от таких усилий остается один шаг до высшего, один последний рывок и прыжок, а с изумлением убеждаешься, что за припасенной напоследок пропастью, которая не может, не должна быть, ввиду человеческой слабомощности, большой и неодолимой, все же не видать Бога.
Что бы еще попробовать? Попробовал местную стряпню. Зоя недовольно хмурилась на готовку сонной буфетчицы. Милованову было безразлично, чем питаться.
- Ну, помогай нам Бог, - с унылой улыбкой прошептала Любушка, когда все вне кафе наполнилось для них предвестиями неотвратимых трудностей обратного пути.
Милованов, ученый в литературных лабиринтах и ничему не наученный дорогами в никуда, этой известной бедой России, по-стариковски передвигал утомленные ноги, сосредоточенно удерживал равновесие на скользком тротуаре. Помог бы Бог хотя бы до машины дойти.
- Смотрите и постигайте, - сказала Зоя. - Ну, ты, Любушка, положим, пустой в творческом смысле человек. Как и я. Но остановим нашего прославленного живописца - что он там скукожился? замерз, что ли? остановим и спросим, нарисует ли он нам на память картину, где будет так же падать большой снег на старые домики?
- Да мне нечто главное непонятно! - вырвалось у Милованова.
- И это мудрость старости?!
- А я понимаю, - сказала Любушка, добросовестно выступая цаплей, - что когда человек пишет картину, ему помогает Бог, а когда я смотрю на эту картину, Бог помогает мне постичь ее смысл. Разве это не доказывает, что Бог есть?
Милованов изложил:
- Я умею одновременно находиться в разных измерениях, а ем с вами в кафе, а в то же время общаюсь и с Кондратьевым, и с Комаровым, более того с Кондратьевым и Комаровым вместе взятыми. Но даже это не дает мне тех доказательств, которые ты легко и походя, как праздношатающийся человек, берешь в такой простой для меня и немыслимой для тебя вещи, как писание картин.
- Да, но кто они, Кондратьев и Комаров? - немножко свысока выразила удивление Любушка.
- А вообрази себе на минуточку, что я написал их в минуту их писательского вдохновения, когда они берутся за перо, движимые Богом. Почему же Бог не помогает тебе понять смысл этой картины и узнать изображенных на ней людей?
Любушка пожала плечами, заметив на губах Милованова ядовитую ухмылку.
- А нет картины, - сказала она. - Мне всегда было глубоко отвратительно и неприятно твое творчество.
- Как я тебя понимаю! - с чувством поддержала подругу Зоя.
- Так зачем же мне чувствовать и понимать то, что для меня совершенно чуждо и неприемлемо? А если ты ставишь вопрос шире и говоришь вообще о бытии и абсолютном, а не только о своих картинах, ну так что ж!.. и крысы есть... но я о них стараюсь не думать! И чем меньше я думаю о них, тем больше это означает, что Бог помогает мне внимать гармонии и красоте мира, а на все безобразное и злое закрывать глаза.
- Из разговора с тобой, - сообщил Милованов Любушке, - я могу вынести лишь неприятный осадок, но никак не новые для себя философские понятия. Ты сделала все, чтобы обидеть меня, заговорив о моих картинах в самом оскорбительном тоне, какой только можно вообразить. И какую же минуту ты для этого выбрала?
- Кто знает, что это за минута, - возразила Любушка, снова пожав плечами. - У меня никаких особых соображений на этот счет нет.
- А представь себе положение человека, который начал говорить, рассказывать о людях замечательных, но собеседникам не известных. А его прерывают и объявляют ему, что он дурак.
- Я этого не объявляла.
- Но ты это подумала.
Любушка тихо, тайно заплакала. Слезы утеплили ее впалые щеки, и лились они оттого, что в далеком от дома краю ей хотели вменить беспомощную ответственность за сказанное или подуманное как раз так, как нельзя было не сказать и нельзя было не подумать.
- Да в том-то и суть, - вставила Зоя, - что человек может в невероятных муках создавать какие-нибудь свои произведения, а людям они неинтересны и муки этого человека в их глазах - сущий пустяк.
- Это ничего не значит! - горячо запротестовал Милованов. - Это не играет ни малейшей роли!
Он, однако, понял, что, поддерживая разговоры, ищет в них, как и в играх с именами давно умерших и благополучно забытых писателей, собственной возможности исчезнуть, смерти, баснословного дня, который чем-то и как-то отменит достоверность цепи его рождений: получится в том неправда, что прапрадед родил прадеда, прадед родил деда, дед родил отца, а отец родил его, Милованова. На что жизнь? Богом дана в дар, а он дар не принял и тем не менее живет. Но даже нет у него верного способа выразить, как ему тяжела и досадна такая жизнь.
