Роберт Кемпбелл - Нам не страшен Хуливуд
– Господи, ну вы и балаболка, – воскликнула Женщина с подсиненными волосами и полезла в картотеку за нужной справкой.
Она обернулась быстрее, чем Свистун мог надеяться. Постучала гуттаперчевым пальцем по карточке три на пять дюймов. Вроде даже заулыбалась.
– Отчет о дорожно-транспортном происшествии в районе Голливуда, в два часа двадцать одну минуту, составленный по показаниям Роско Силверлейка…
– Боско?
– Нет, Роско Силверлейка… закусочная «Милорд» на углу Голливудского бульвара и Виноградной.
Она улыбалась все шире.
– Машина врезалась в фонарь. Один погибший. Вильям Забадно, служащий округа, водитель означенной машины.
– Служащий округа?
– У него была лицензия на обслуживание морга муниципальным транспортом.
– А мои автоматы не упомянуты?
– О них ни слова.
Ее улыбка стала невыносимо широкой. Чувствовалось, что ее распирает от удовольствия из-за того, что она может огорчить посетителя.
– И никаких свидетелей?
– Только Роско…
– То есть Боско…
– Силверлейк.
Она вручила ему карточку с таким видом, будто вознамерилась его добить.
– Ну, и что вы собираетесь делать теперь?
– Поеду в полицию, – ответил Свистун.
Взяв с блюда грейпфрут, Баркало задумался о грейпфрутах. Плоды лопались, когда он вгрызался в них. Иногда ему случалось швырять ими в голубей.
И каждый раз, попав, он оглушительно хохотал.
– Ради всего святого! Не мучай несчастных птичек!
Голос, похожий на писк попугая, донесся из влажного сумрака, похожего на трясину, в центре которой парила низкая кровать. И в этом голосе не было подлинной энергии.
В постели лежала желтоволосая женщина. Обнаженная, возлежала она на подушках, груди всею своею тяжестью раскинулись по круглому животу. Глаза – ослепительно голубые, как две стекляшки, казались на этом лице двумя засахаренными конфетами. В руке она держала высокий бокал, в котором отливала зеленым светом слегка фосфоресцирующая жидкость.
– Выпей своих червячков, Буш, и не мешай мне заниматься своими делами, – отозвался Баркало.
– С добрым утром! В абсенте нет червячков.
– Почему же тогда говорят, что абсент – это напиток с червоточиной?
– Да это просто такое выражение, – пояснила Буш.
– Не знаю, почему ты пристрастилась к этой дряни, – сказал Баркало, не повернувшись к женщине, которая сейчас корчила ему в спину гримасы. – К тому же это контрабанда. Или тебе это неизвестно?
Она рассмеялась – и это прозвучало как тявканье маленькой собачонки.
– Приходится привозить его сюда из Швейцарии, – продолжил он. – В любую минуту меня могут на этом подловить.
Она рассмеялась еще раз, короткой очередью, так, словно отмеряла свой смех унциями.
– Он сводит тебя с ума. Вызывает белую горячку. – Он поднялся с места и стряхнул ореховую крошку и сахарную пудру с обнаженной груди и живота, вытряхнул из волос, которыми густо поросло его тело. – От него у тебя больше галлюцинаций, чем ты в состоянии вынести. Пизда кругом идет. – Он ввалился в спальню на полусогнутых, руки нелепо, но угрожающе болтались по бокам, едва не доставая до полу. Грива, рассыпавшаяся по шее и по плечам, делала его похожим на зверя. Сверкали голые ягодицы. – Он превратил тебя в полную дуру. Сделал двумя тряпками твои груди.
Он завис над нею.
– Осторожней, сукин ты сын, – простонала она. – Ты ведь прольешь мой абсент. Ну погляди, что ты сделал? Пролил мне все на титьки.
Он тут же припал губами к залитым абсентом грудям.
– Прекрати, идиот несчастный, – истерически рассмеявшись, воскликнула она. – Не кусайся, гадина!
Оседлав ее и ухватив за груди, он принялся прокладывать себе дорогу вниз. Всеми четырьмя волосатыми лапищами сдавил ее, не давая увернуться.
– В тебе весу целая тонна, – пожаловалась она. – Сел бы ты, идиот, на диету. Морковку тебе надо жрать, а не орехи. Салат, а не грейпфруты.
– Ну-ка помолчи. Ну-ка помолчи, жопа. Ну-ка помолчи, жирная жопа.
Его слова разбивались о ее тело и взлетали в воздух бессмысленными пузырями нечистого газа. Одной рукой он держался за мошонку, стараясь расшевелить себя. Зубами он впился ей в белое рыхлое плечо, на котором было множество тонких шрамов.
– Ах нет, ради всего святого, – застонала она. Теперь она уже больше не смеялась; напротив, она испытывала резкую боль. – Ты хоть зубы-то почистил? Ты зубы чистишь, козел? От тебя у меня будет заражение крови… Ох нет, только не сегодня, прошу тебя. Я собиралась пойти поплавать.
Теперь ею овладел подлинный ужас. Из-за его плеча она смотрела ему на спину, пока он брал ее, смотрела не отрываясь, в точку над почками, куда засадила бы нож, если бы у нее хватило на это смелости.
– Меня зовут Полоковски, – сказал дежурный капрал. – Вот вчерашние записи. Все сказано черным по белому. Инцидент с участием одной машины, находящейся в муниципальной собственности. Один погибший. Точь-в-точь как на вашей карточке. Откуда, говорите, вы ее взяли?
– В дорожном управлении.
– Они не должны выдавать гражданам на руки такие справки. Это компетенция полиции.
– Вот и я о том же, – согласился Свистун. – Мне хотелось бы побеседовать с полицейским.
– Вы уже беседуете с полицейским.
– Мне бы хотелось побеседовать с полицейским, который побывал на месте аварии.
– Они отдежурили последнюю смену. Знаете, что такое последняя смена?
– Ясное дело. С полуночи до восьми утра.
– Верно. А это означает, что сейчас они отсыпаются. Я в этом уверен. Вернитесь сюда к полуночи. Именно в полночь офицеры Оборн и Шуновер заступают на дежурство.
– А домашнего адреса у вас не найдется? Хоть того, хоть другого?
– Вы что же, хотите потревожить одного, а то и обоих офицеров в свободное от несения службы время?
– Дело-то у меня с этими автоматами срочное. Мне надо поговорить с кем-нибудь из них, чтобы успеть подать жалобу, прежде чем истечет положенный срок, – пояснил Свистун. – И, кроме того, сейчас уже за полдень, и ваши полицейские уже, наверное, встали.
– Что-то не очень убедительно звучит, – сказал Полаковски.
Свистун постучал пальцем по журналу дежурств и, как у фокусника, в руке у него появилась двадцатка.
Полаковски закрыл журнал и выписал на отдельный листок адрес офицера Оборна.
– А почему вы мне дали адрес Оборна, а не Шуновера? И почему не обоих сразу?
– У Шуновера свои проблемы. И если уж он лег, то пускай поспит.
– А что у него за проблемы?
– У него язва, у него пятеро детей, и у него жена, которую он ненавидит и которая набрасывается на него при малейшей возможности. Из-за этого он грустит. Грустит и злится. А озлившись, бывает опасен.
Ее звали Ханна Сьюзен Кейзбон. Профессиональной проституткой она стала в двенадцать. Баркало прозвал ее Буш в ту же минуту, когда узнал ее поближе в задней комнате у Джимми Флинна, а произошло это четыре года назад. «Буш» по-французски означает «рот». Имя подходило ей, потому что ротик у нее был красивый, потому что она не лезла в карман за словом и в силу ее сексуальной специализации. Он выкупил ее за двух пятнистых борзых, три пистолета, одну унцию "белого порошка" и двести баксов наличными.
Он пропускал через свою койку по сотне женщин в год, но приохотился к ней. Она пообещала относиться к нему с уважением, но так и не сдержала слова. В этом отношении она оказалась неколебимой.
Сейчас она лежала, обливаясь потом. Трахаться с Баркало было все равно что совокупляться с беспородным псом.
Он лежал рядом с ней, постанывая и повизгивая, как свинья, перекатывая голову с боку на бок, пытаясь восстановить дыхание и при этом удерживая ее за руку.
– Когда-нибудь ты на этом деле и окочуришься, – сказала она. – Накидываешься как бешеный. Вот сердце-то и не выдержит. Начнешь живым – а кончишь покойничком.
– А тебе это придется по вкусу, верно? Буш отвесила ему небольшую порцию смеха.
– Совсем сумасшедшая, – сказал Баркало.
– И погляди, скотина ты поганая, что ты опять вытворил с моим плечом! – Ладонью она смахнула с плеча мутную смесь слюны и крови. – Заражение крови, это уж как пить дать!
– Зараза у тебя в крови не живет, – возразил Баркало. – Там черви. Ядовитые черви.
– Мне надо подмыться. И протереть рану йодом. Ах ты, черт, как больно!
Она ожидала, что он, отпустив руку, позволит ей встать. Однако он по-прежнему, вцепившись в нее, бурно дышал.
– Я родился во всем этом дерьме, – сказал он. – В семилетнем возрасте торговал на улице гашишем. В девять лет вставлял в попку родной сестричке.
Значит, опять по-новой. Значит, он опять расскажет ей всю свою жуткую историю. Что-то подбивало его рассказывать эту историю снова и снова, какой-то кайф он на это ловил. Некоторые мужики, кончив, сразу же вырубаются. Как лошади, которых усыпляют на бойне, куда он брал ее с собой время от времени полюбоваться на смертоубийство. Некоторым хочется, кончив, выпить или закурить, а ему надо непременно рассказывать свою историю. Сонным голосом ребенка, припоминающего страшную сказку.
