И Горбатко - Дело полковника Петрова
Эта позиция начала приносить свои плоды и способствовала тому, что Пахомов стал доверять мне некоторые весьма деликатные вещи. Он спросил меня о происхождении Белы Уинер, о том, что мне известно о ней, что я о ней думаю, могу ли я кое-что выяснить о ней и сообщить ему результат.
Я всегда был очень осторожен, когда возникали подобного рода вопросы, мне не хотелось связывать себя обязательствами, которые могли скомпрометировать мою репутацию из-за чужих дел. Я всегда оставлял себе дополнительные возможности, используя фразы типа "она, по-видимому, . . ", "она сказала мне", "она говорит", "мне рассказали . . .". Что бы я ни сообщал, я всегда стремился дать понять Пахомову, что мне свойственна сдержанность в оценках, и я не сужу только на основании поверхностных впечатлений. Такая линия поведения не только в определенной степени освобождала меня от ответственности, но и, по всей видимости, увеличивала мой авторитет в его глазах.
По другому обстояло дело с Клодницкой. Она любила в людях хорошие манеры и комплименты, а также очевидные признаки наличия культурных запросов. Фактически в ходе общения с присутствующими на этих встречах мне приходилось играть разные роли, чтобы у каждого из них сложилось различное впечатление от общения со мной. А для всех вместе я старался представить себя как человека, который любит хорошо пожить, получает удовольствие от веселой жизни с обилием хорошей пищи и напитков. Я считал, что такая моя репутация всегда обеспечит выход из любой затруднительной ситуации. Я позволял себе выглядеть человеком материально обеспеченным, преувеличивал объем доходов от моей медицинской практики и всегда проявлял настойчивую инициативу, когда речь шла об оплате каких-то общих расходов. Одним словом, я стал настоящим бонвиваном. Я знал, что такое поведение должно нравится людям с русским характером и привлечет ко мне тех (некоторые из них окажутся для меня полезными), кто не может позволить себе расходовать деньги так свободно. Однако, играть такую роль постоянно было очень не просто, так как мне стало тяжело выдерживать напряжение от многих обязанностей. Моя медицинская практика росла, а симфонический оркестр, которому я посвящал тридцать часов в неделю, превратился в настоящую рабочую нагрузку. Но я продолжал все это изо всех сил, и в один из вечеров начала 1951 года в кабаре клуба мне довелось осуществить знакомство, которое оказалось чрезвычайно важным.
Уже некоторое время Разумов и его приятель - новый австралиец по фамилии Дукин - говорили мне о молодой русской женщине, которая посещает клуб. По их словам, она - студентка медицинского факультета, а её отец большая шишка в Москве. Именно в этот вечер я познакомился с ней - с Лидией Мокрас. Лидия была довольно молодой высокой блондинкой и на этот раз пришла в сопровождении какого-то чеха. Я припоминаю, что в конце вечера они вдвоем уехали домой.
В течение последующих нескольких месяцев я ничего больше о ней не слышал. Затем в один из дней ко мне позвонила Клодницкая и попросила приехать в клуб. Там проходило занятие клубного драматического кружка, и Лидия принимала в нем участие. С того вечера я время от времени видел Лидию. Она удивила меня тогда, да и сейчас удивляет, хотя мне уже удалось узнать её значительно лучше. По всей видимости, у неё на каждый день была новая история и новое настроение. Один день она говорила об СССР в восторженных выражениях, а на другой день у неё не находилось для коммунистов ни одного доброго слова. Я думаю, что она могла быть двойным агентом, и мне до сих пор не ясно, на чьей она стороне.
Она жила в квартире на Кембридж стрит в пригороде Сиднея Стэнмор и была замужем за чехом. Чем больше я видел её, тем больший интерес она проявляла к моим делам. Однажды она сказала, что для человека в моем положении не подобало бы состоять членом Русского общественного клуба. Людей, которые ходят сюда, австралийцы не очень жалуют, да и власти смотрят на эту организацию не совсем благожелательно. Но Лидия вся состояла из противоречий, и я никогда не мог понять, куда она клонит.
Вечером в субботу 7 июля 1951 года я, как обычно, отправился на представление в кабаре. Зал был полон, и я тщетно искал свободное место. Затем я заметил Лидию, которая приветливо махала мне рукой, приглашая к своему столу. Она была с Дукиным и тем же самым рослым чехом, с которым я её видел во время нашей первой встречи. После того, как я подошел к ним, Лидия встала из-за стола и пошла танцевать с невысоким, плотным мужчиной с седеющими волосами и круглым лицом. Он явно был русским. После танца она подвела его к столику и представила нас друг другу.
Это Владимир Петров, сказала она, новый советский консул.
Фамилия была мне знакома несколько недель назад Джофф Скотт спрашивал меня, известен ли мне Петров и слышал ли я о таком человеке.
Петров, пояснил он тогда, только недавно прибыл из Москвы и, судя по всему, пользуется в Советском посольстве значительной властью. Складывается впечатление, что оно прибыл специально для того, чтобы внести новые веяния в персонал Советского посольства. Если узнаете что-либо о нем, это будет представлять большой интерес.
Здесь сидит человек, который представляет большой интерес для Джоффа Скотта, подумал я. Мне не следует форсировать развитие событий, но насколько медленно могу я действовать? Очень медленно, решил я сам для себя. Из-за осторожности я ничего не потеряю.
Я чувствовал, что внешнее отсутствие проявлений интереса с моей стороны будет логично вытекать из моей прежней линии поведения в отношениях с Пахомовым и создаст благоприятное впечатление обо мне. Как только Лидия познакомила нас с Петровым, я сразу же начал фиксировать мельчайшие проявления его впечатлений и эмоций. Первый вывод был о его полнейшей бесстрастности. На круглом лице Петрова не отражалось не малейшего признака каких-либо чувств или эмоций. Когда он смеялся, это звучало от души, но смех никак не отражался в его глазах. Он смотрел на мир подозрительно и говорил мало.
Ходил он немного вразвалку, а татуировка якоря у основания его большого пальца на левой руке подтверждала мое впечатление о том, что когда-то в прошлом он был моряком. Я сразу же понял, что за бесстрастной малоподвижностью Петрова скрывается хитрый и живой ум.
Вскоре завязался разговор, но ни Петров, ни я не принимали в нем особого участия. Чех - приятель Лидии многословно выражал протест против оккупации Чехословакии советскими войсками.
Едва ли это тактично обсуждать такую тему с советским официальным представителем, подумал я, однако ни Петров, ни Лидия не проявляли признаков смущения.
Затем Дукин, дерзкий молодой украинец, изрядно опьянев от выпитого спиртного, начал хвастать своими подвигами в период своей службы лейтенантом военной части НКВД. Петров хранил холодное молчание.
Когда разговор перешел на мою деятельность в качестве врача и музыканта, Петров позволил себе произнести всего лишь несколько несущественных замечаний. Впечатление было такое, как будто он все знал обо мне ещё до того, как мы встретились.
По ходу вечеринки я заметил, что Петров становился все менее официальным. Он явно получал удовольствие от спиртных напитков и компании, и как только мы ушли от обсуждения политических вопросов, он проявил готовность принять участие в разговоре.
На следующий день в воскресенье я принялся тщательно анализировать ситуацию прошлого вечера. Чем больше я думал, тем сильнее у меня крепло убеждение, что Лидия преднамеренно оказалась промежуточным звеном между Петровым и мной. По крайней мере, для меня наилучшим и самым безопасным вариантом было рассматривать её именно в этом качестве. Я решил говорить с ней с расчетом на последующий интерес Петрова, то есть сообщать ту информацию, которая, в случае доведения её до Петрова, увеличит мои шансы завоевать его доверие. С другой стороны, теперь ко всему, что говорила мне сама Лидия, следовало относиться намного серьезнее, чем раньше. Я не мог не учитывать вероятность того, что иногда она могла действовать в интересах Петрова.
В течение последующих нескольких недель Лидия ещё более настойчиво советовала мне выйти из состава членов клуба. Я обдумывал сложившуюся ситуацию в течение нескольких дней. Если совет исходил от Петрова, то в чем заключалась причина этого? Таких причин могло быть две.
Во-первых, он мог желать моего ухода из клуба, исходя из своего понимания интересов Советского Союза. Места такого рода, определенно, находятся под наблюдением австралийской контрразведки. Если Петров вынашивал мысль о моей вербовке в качестве советского агента, он обязательно захочет вывести меня из-под подозрения.
Во-вторых, нельзя исключать что это просто прием для моей проверки. Петров мог быть в курсе моей биографии. Он мог знать, что я не был коммунистом, и что мое участие в делах клуба началось сравнительно недавно. Я представил себе, как он задается вопросом, почему этот человек, занимающийся врачебной практикой, отвергает добрый совет и упорно посещает клуб, зная, что это может неблагоприятно отразиться на его карьере. Однако это вполне можно понять, если он работает на австралийскую контрразведку.
