Игорь Галеев - Калуга первая (Книга-спектр)
Можно подумать, что Копилин с луны свалился и не знает, как плохо людям живется в Америке. Можно подумать, что Копилина ещё не вычислили и не обработали по какой-нибудь производственной ошибке или ввиду особой конспирации. Ничего подобного. Никакой Копилин ни анти-, ни отще, ни завербо - и не - советчик. Ни эгоист, ни гад, ни приживала. Он был таким, как и все в щенячьем возрасте. А теперь он просто хочет пожить - в Америке, без заявлений и протестов. И ещё он мечтает - это в нем прямо огнем горит войти в какой-нибудь американский наисовременнейший ансамбль и сотворить с американскими парнями такое... ну прямо как у "Битлз" или как у "Пинк Флойд", только, конечно, на другом уровне. Копилин же талантлив. Он без настоящих парней свой дар растрачивает впустую, там же - наисовременнейшая аппаратура; он же здесь жизнь проживает зазря!..
Отпустили бы Копилина. Пусть поедет, помыкается, насмотрится, нахлебается через край, на своей шкуре испытает заокеанские прелести, разочаруется, заностальгирует, взмолится и вернется эдаким виноватым. А может быть, и не вернется, он все-таки даровитый парень, что зря-то скоморошничать. Богата Россия талантами! И вот загремит на весь мир копилинская гитара и будет он с зубастыми парнями улыбаться с пластов и пакетов, и публика будет визжать с первых же его аккордов и будут кричать ему "сенькью!" и боготворить, называя "Супер Копом". Главное для него школа профессиональная, чтобы наивысшего мастерства достичь, ну и второе техническое оснащение, чтобы на разных новейших инструментах счастье испытать. Чтобы, как поры после бани, раскрылись копилинские потенции. Искренней желания не бывает. И пусть себе едет. Не будь его, что переменится? Никаких убытков, никаких трагедий и катастроф. Не застонет отчизна.
Вот он - возит по всей стране гитару и приемник с короткими волнами, делится впечатлениями, и находятся желающие - слушают, и от этого смотрится вся эта история нелепо, грустно, убого. Жертва Копилин или герой - никто в этом не намерен разбираться. Повествует он об Америке, играет и поет, но никому мечту свою вслух не высказывает. Томится и ждет.
Чуда, что ли...
Суббота.
Но звезда удачи все-таки спасла, выручила. Миру - мир, человеку человечность.
Когда для всех забрезжили на горизонте надежды или же разоблачения, тогда ещё отпихивались и откладывали, выжидали. Повесть в двести пятьдесят машинописных страниц казалась им неприлично большой. Требовали, просили, убеждали сократить до половины.
Сказал одному:
- Искривите себе позвоночник.
- Зачем? Что за глупости?
- А какого лешего я вам буду переделывать финал!
- Как знаете, - и вспоминали нелучшие времена. Страх и трусость вошли в норму. Это даже наблюдалось в магазинах, когда безропотно платили за гнилую картошку.
Держался из последних сил. И грянули свершения. Все пришло в движение, рутинное сопротивлялось, но ветер перемен дул не сбавляя напора. Реформы радовали. Газеты запестрели резкими заголовками, люди все смелее заговаривали. От шепотов к возгласам, от возгласов к суждениям. Кто терялся, кто надеялся, кто богохульствовал, кто фантазировал. Запестрело, замногообразело. Появились случаи отказа брать расфасованную картошку. Казалось, нужно сделать ещё один шаг и мечта узаконится.
Зав. отделами уже спрашивали: "Нет ли у вас рассказика для начала?"
Не давал, не хотел унижаться. Вздыхали: "Вот бы рассказик, тогда..." Для всех было совершенно естественно, что обыкновенный творяга без нормальной работы или, там, какого-нибудь образования не имеет права начинать прозу с таких объемов. Не времена же Федора Михайловича! Сегодня те, у кого имеется писательский документ, претерпят неудобства, ущемятся в правах, останутся без хлеба, без крова, опухнут от недоедания, будут скорбеть и страдать, когда кто-то там сразу займет их заслуженный тиражный объем и отстегнет приличный кусок от праздничного пирога. И кто? Мальчишка с неизвестно какой улицы, выскочка, обесценивший долголетние завоевания, профессионализм, муки творчества и возраст, и опыт, и тернии.
Всюду поругивали формалистов, привыкали к напору ветра, приучилась хвататься за ветви, развивали органы цепляния. А этот ветер перемен все дул и дул, снося с привычных построек безвкусные украшения. Но для каменных кладок нужна была буря. "Нет, нет - говорил уже тогда, - не революция, упаси Господь! Все одного цвета, нет ни белых, ни черных." Надеялся пробить себя, чтобы указать кто есть кто. Хотя и обжегся когда-то, но возбуждался от каждой "зажравшейся" истории, как от головокружительной высоты. Среда колола со всех сторон и всегда отвечал на уколы уколами.
И как-то, когда забирал в редакции рукопись, подошел молодой человек, лет на пять старше.
- Нематод, - представился, - я прочел вашу рукопись и давал одному человеку. Он заинтересовался.
Глаза Нематода смотрели умно и уважительно. И когда он назвал имя человека, то надежда подмигнула обоими глазами. То был поэт, о котором слышал с детства, ещё не зная, что существует Союз писателей. К поэту относился не очень, но какое это имело значение, если всюду одни тычки в шею.
- Я могу дать ему ваш телефон, - совершенно серьезно сказал Нематод.
И поэт позвонил.
- Добрый вечер, Леонид.
Ксения стояла рядом и казалась гитарной струной.
- Здравствуйте.
- Нематод вам передал, что я хочу с вами встретиться?
- Нет.
- Ну что же он, хулиган! Вы и так, как я слышал, находились по мукам, а он ещё и порадовать вас забыл.
Подумал: "Порадовать, ишь ты!"
- Так я вас жду, Леонид. Завтра. И могу сказать, что в "Глобусе" вами заинтересовались. Вы талантливы, Леонид.
- Спасибо, - и покраснел, обозленный на это "спасибо".
- Кстати, вы же женаты ("и это знает!"), так что приходите с женой. Нематод зайдет и вас проводит.
Повесил трубку, и почему-то настроение скисло. Ксения тоже молчала. Но пришел Нематод, и пошли.
Что осталось от этого визита? Поэт - это бразильский кофе, сумрачный кабинет, халат на спинке стула, весомый литературный опыт, дерзкий язык, отцовские выражения лица, желание остаться настоящим человеком в чужих глазах. Поэт хотел быть первым покровителем.
- Я знаю, - говорил он, - ваша книга будет иметь успех. Вы вовремя свалились. Это начало большого пути. И главное не ошибиться в самом начале.
Ксения молчала, но нравилась поэту. А через день кислое настроение прошло. От него не осталось и следа. Зашел в редакцию "Глобуса", и зав. отделом дала бумажку, пристально следя за реакцией.
"Социально, талантливо, верно, мастерски, глубоко, философически, с охватом, разоблачая, действенно... рекомендуется к публикации."
Ноги задрожали, сел на стул. Зав. отделом придвинула стакан с чаем.
- Времена меняются. Настоящему воздается.
А редактор сказал:
- Минимум через полгода.
Что такое "минимум" и как его связать с "через полгода" не соображал, не помнил, как до дома добрался. Ксения не удержалась и заплакала. Тесть с тещей бледнели и багровели от избытка нахлынувших чувств. "Ты победил, сыночек", - сказал Степан Николаевич, а "сыночек" - впервые.
Ксенины подруги обсуждали между собой самое нелепое: гонорары, телевидение, машина, дача, заграница.
- Где ты их откапываешь, - злился, резал воздух рукой и смеялся, видно, мне предстоит ещё о них написать.
Тоже кое о чем фантазировал. Не без греха. Хотелось испытать себя на крепость в непережитых доселе сферах.
Ощущение победы подарило вдохновение и новый творческий подъем. Писалось стройно и легко, со свистом и песенками. Машинка стрекотала теперь в открытую, по полному праву, и можно было смело сказать при необходимости: "пишу, занят, работаю над новой книгой" или ещё что-нибудь в этом скромном виде.
В редакции уважали, входили в личные проблемы, советовали, Нематод был незаменим. Без какой-то там корысти он хотел быть ближе к таланту.
- Я бездарен, - говорил он без тени сожаления, - но любой талант для меня - это смысл жизни.
Жизнь словно расширилась. Цветы распускались гроздьями. Открывалось много нового старого и нового нового. Зазывались таланты, но, естественно, мало оказывалось действительно ценного. И вот тут-то вышел "Прыжок". Произведение эмоциональное и острое. Символическое. Современное. Лучше не нужно. Как черта под всем старым и отжившим.
Это был триумф, это было долгожданное шествие разума и справедливости. И уже была готова вторая вещь и доводился до ума сборник рассказов, пророчились переводы и переиздания. И все это без конъюнктуры, силой слова, с самыми светлыми побуждениями.
Поэт написал очерк, где рассказал о терниях замеченного им дара, проанализировал "Прыжок". Было лестно, но все-таки не понравилось. Не вник в глубину поэт. И взбесила фраза: "И кто знает, не погиб бы молодой замечательный талант, если бы не последние события и дружеские чуткие руки помощи."
- Он вас, Леонид Павлович, откопал, - утешил Нематод, - а вы его закопаете.
