Жорж Сименон - Вдова Кудер
— Где-нибудь подальше отсюда!
— Я тебя умоляю! Ты все время шутишь. Хочешь, я встану на колени? Я чувствую, ты еще наделаешь глупостей. Ты пошел по дурной дорожке.
— Я всегда шел по дурной дорожке…
— Замолчи. Послушай меня. Подумай только, если бы мама была здесь, она сказала бы то же самое.
— Она спросила бы меня, не слишком ли я несчастен.
— А я? Я же целый час тебя только об этом и спрашиваю. Я ведь приехала, чтобы попытаться увезти тебя отсюда. Ты же молод. У тебя…
— У меня добавочная жизнь. Сегодня я должен бы быть мертвым. Мне должны были отрубить голову…
— И у тебя нет никакой жалости, никаких чувств?
— Я устал.
Он поискал глазами вокруг и, найдя деревянную чурку, принялся медленно и тщательно ее обстругивать, как настоящий крестьянин.
— Мне лучше уехать? — спросила сестра, не зная, куда деваться.
Он посмотрел на нее невидящим взглядом и вытер лоб.
— До чего же ты надоедливая, — вздохнул он. В ту же секунду он насторожился и, держа в руках чурку и ножик, сделал несколько шагов к двери.
— Что случилось? — крикнул он.
Прибежала Фелиция в голубом халатике, с растрепанными волосами и ужасом в глазах.
— Скорей идите. Там тетя. Тетя.
Он повернулся к Билли, стоявшей в полумраке кухни. Он хотел с ней попрощаться, но не успел.
— Ну! Что произошло?
— Она… Она ранена. Пойдемте!
Выскочив на улицу, он оказался во власти солнца. Они будто перескочили в другой мир — Жан и Фелиция, бежавшая впереди и слишком взволнованная, чтобы рассказывать.
Рыболовы на берегу канала ни о чем не догадывались. На поверхность воды всплывали пузырьки воздуха. Показалась розовая крыша… Темная дверь в белой стене…
— Она обливается кровью. Я боюсь. Это мой отец.
Шлюзовщик с деревянным протезом курил трубку, сидя на пороге своего дома. Перед ним на четвереньках ползал сынишка.
* * *Можно было предполагать, что в один прекрасный день дело примет плохой оборот, но не в воскресное же утро, не в такую солнечную погоду.
Тати в нарядном черном платье шла вдоль канала, тяжело дыша, как обычно при ходьбе. В одной руке был молитвенник, в другой зонтик. Зонтиком она укрывалась на незатененных участках пути, но здесь, под каштанами, росшими по обе стороны канала, тень была густой и свежей. Иногда ее обгоняли велосипедисты. Молодежь ехала, переговариваясь и смеясь. Тати по привычке разговаривала сама с собой.
Подходя к шлюзу, она внезапно остановилась. Ее взгляд стал жестким. В сотне метров от себя она увидела подъемный мост и на нем двух своих коров, перегородивших проход, и мальчишку, который пытался их прогнать. Для других этот эпизод ничего не значил, разве что просто пятно в пейзаже. Тати же все поняла и, вместо того чтобы продолжать свой путь домой, прошла через шлюз и направилась прямо к маленькому домику у кирпичного завода.
Фелиция, вернувшаяся с мессы на велосипеде, уже успела переодеться и играла с ребенком около порога. Она едва успела привстать, увидев проходившую мимо нее тетку. А та без колебаний, не останавливаясь, вошла в кухню, где, как и ожидала, застала старого Кудера, сидевшего за столом с бутылкой вина. Шапку он так и не снял. Стол был покрыт клеенкой в мелкую клеточку.
Расположившись у печки и чуть раздвинув ноги, Франсуаза чистила картошку и бросала ее в ведро.
Было тихо, как вечером у пруда. Тати нарушила тишину, прошла через кухню и схватила старика за плечо, приподняв его за рукав пиджака:
— Иди отсюда! Я подозревала, что они воспользуются моим отсутствием, чтобы продолжить свои происки.
И тогда Франсуаза, всегда олицетворявшая кротость и глупость одновременно, сбросила на пол очистки, поднялась и с вызывающим видом встала посреди кухни. На ее ногах, торчавших из-под слишком короткой юбки, были черные шерстяные чулки.
— Нет, моя милая, это ты катись отсюда! — прошипела она, бросив беспокойный взгляд в окно. Потом, повернувшись к двери, крикнула: — Фелиция! Позови-ка отца…
Тот находился за домом, копая клочок земли, где всегда, даже зимой, виднелась поросль лука-порея. Послышались шаги, и он постучал своими сабо о порог.
— В чем дело? — спросила Тати. — Что это значит?
— Это значит, моя милая, что отец останется у нас, если захочет, а ты отсюда уберешься. Поняла? Проводи ее, Эжен.
— A-а, ты же хотела ухаживать за стариком. Вот, значит, чем кончилось ваше шушуканье с Амелией. Так это, верно, ваш адвокат посоветовал вам действовать таким образом? Ну что ж, посмотрим, как Кудер…
Она схватила старика за руку и потянула его. Но вмешалась Франсуаза:
— Я же сказала, что он останется у нас.
— А я тебе скажу, ведьма… Ну-ка, отпусти меня!
— Я тебя отпущу, уродина, когда вышвырну… Ах ты…
Неожиданно Тати вцепилась в волосы золовки, растрепав прическу.
— Ах, ты хочешь ухаживать за стариком. Ах ты…
— Мама! — крикнула заглянувшая в дверь Фелиция. — Мама!
— Ах ты…
Тати рванула изо всех сил. Франсуаза ударилась коленом о стул и закричала:
— Эжен! Ну же. Что ты…
Фелиция плакала. Старик прижался к стене. Эжен, нахмурившись, не решался вмешаться.
Наконец он схватил стоявшую на столе бутылку.
— Отпусти мою жену! — рявкнул он. — Отпусти, или я…
В ту же секунду бутылка разбилась о голову Тати, и все на мгновение застыли в каких-то странных позах.
Эжен посмотрел на горлышко бутылки, оставшееся у него в руках, и, казалось, оторопел.
Сама Тати тоже на секунду остолбенела. Проведя рукой по голове, она увидела кровь и почувствовала, как у нее подкашиваются ноги.
Она не ощущала боли, но кровь струилась по лицу, достигла бровей, носа, обогнула уголки губ и начала стекать с подбородка.
— Сядь! — сумела вымолвить Франсуаза. — Подожди! Фелиция! Фелиция! Сбегай за кем-нибудь, не знаю за кем… А ты можешь похвастаться. Ну, сиди на месте, идиотка. Может, лучше обрезать ей волосы? Тати! Тати!
Тати пришла в себя. Ее покачивало. Ее успели подхватить, когда она падала, и уложили на полу.
— Фелиция! Где ты?
Фелиция, бросив ребенка в траве, бежала вдоль канала.
— Подай мне уксус, дурак! Да нет же! Это масло. Лишь бы… Ты-то хоть не упадешь в обморок?
Эжен действительно чувствовал жуткую слабость. Ему пришлось сесть на стул, откуда, погруженный в свои мысли, он не осмеливался взглянуть на золовку.
Когда Жан вошел, в кухне пахло уксусом; на полу расплылась лужа крови, которая продолжала сочиться через седеющие волосы Тати. Она приоткрыла глаза, глубоко вздохнула и позвала, словно зная, что он рядом:
— Жан!.. Не давай им обрезать мои волосы…
Ее с трудом можно было узнать. Она казалась еще более тучной, и он подумал даже, что у нее распухла голова, наверное, из-за обилия алой крови.
— Воды, — потребовал он.
Они подчинились. Фелиция пошла за полотенцем в соседнюю комнату.
Если бы в этот момент нагрянули жандармы, Эжен, наверное, выдохнул бы с облегчением:
— Сдаюсь.
Франсуаза принялась плакать, Фелицию поташнивало. Заинтригованный шлюзовщик смотрел на дом, не решаясь ковылять туда на деревянной ноге.
— Я не вижу, где тут у тебя… — глухо произнес Жан.
— Осторожно! Ты делаешь мне больно. Ты что, не чувствуешь, что отрываешь мне кожу?
Ее волосы слиплись. Он безуспешно пытался найти рану.
— Их нужно обрезать, — повторила Франсуаза, видимо сама не понимая, что говорит.
Судя по всему, Тати было совсем не так плохо, как могло показаться, поскольку она возразила сварливым голосом:
— Я тебе обрежу! Погоди у меня…
Наконец Жан объявил:
— Ничего страшного. Просто порез… сантиметра два длиной. Думаю, что неглубокий, хотя и сильно кровоточит.
— Помоги мне встать, Жан!
— Не торопись, — вмешалась Франсуаза. — Подожди немного, приди в себя. Сейчас дадим тебе рюмочку. Принеси рюмку, Фелиция.
— Чтобы я еще что-нибудь у тебя выпила!
Дело уже выглядело не столь трагичным. Эжен тоже отошел и, когда дочка поставила на стол бутылку, налил себе стакан.
Тати настойчиво хотела встать.
— Поддержи меня, Жан.
Опять вмешалась Франсуаза:
— Ты сама виновата! Если бы ты не вцепилась мне в волосы, как… как…
Она не решилась употребить крепкие слова в адрес женщины, только что пришедшей в сознание.
— Как кто?
— Да ладно. Пройдет. Эжен же не нарочно. А что касается отца, то это его право.
— Держи меня, Жан. Кажется, я упаду. У меня голова раскалывается.
— Пойдем.
Без Кудера? Чуть поколебавшись, она повернулась к нему. Тем не менее она чувствовала себя действительно больной и боялась вновь потерять сознание.
— Я-то уйду, но они свое получат.
Выводя Тати из дома, Жан увидел на ее глазах слезы — слезы бессилия и ярости.
