Андрей Константинов - Гоблины. Жребий брошен
— А хорошенькая какая! Чисто фотомодель! — вынесла свой вердикт Демичева.
Что есть, то есть: Людмила — высокая, стройная, с широко расставленными зелеными глазами и длинными пышными темными волосами, была самой настоящей красавицей. Такой не пакеты с продуктами — её бы саму на руках носить.
— Здравствуйте! — приветливо поздоровалась девушка. — Эвелина Иосифовна, извините, что без предупреждения. У меня с утра два вызова и как раз в ваших краях. Вот я и решила заодно к вам заскочить-проведать.
— Вот и умница, что заскочила, — разулыбалась старуха Штамм. — Пойдем, я как раз щец из свежего щавеля наварила. Уж я тебя теперь не отпущу, пока не попробуешь.
— Ух ты, здорово! Сто лет щавелевого не ела!
— Вот и хорошо. А то знаю я, как вы, молодые, питаетесь — всё на бегу, всё в сухомятку, — старуха Штамм, кряхтя, поднялась со скамейки. — Давай, помогу. Небось, за день все руки пообрывала: одному то подай, другому — то принеси?
— Нечего, я девушка сильная. Справлюсь, — улыбнулась Людмила и вслед за подопечной пенсионеркой вошла в знакомый подъезд.
— Э-эх, живут же люди! — проводив их взглядом, завистливо вздохнула «старушка № 2». — Кажную неделю — по полной сумке продуктов приносят. В аптеку, укольчик там — всегда пожалуйста. А ведь я, не в пример этой эвакуированной, всю блокаду в Ленинграде прожила! Но мне почему-то никаких социальных работников не полагается.
— Не завидуй, балаболка! — строго посмотрела на нее Демичева. — У тебя, вон, и дети, и внуки есть. Забоятся о тебе, живешь, как сыр в масле. А мы, с Иосифовной, одни как перст — почитай всю старость в одиночку, сами свой крест волокём. Не сегодня завтра помрем, так и не заплачет никто. Панихидки, самой плохонькой, не закажет.
— Это да-а! — согласилась «старушка № 1». — Хуже нет — на старости лет одной остаться
Одними только щавелевыми щами дело не обошлось. На кухне у запасливой Эвелины Иосифовны отыскались и домашние биточки на второе, и прянички на третье. В данный момент Людмила из последних сил допивала чай, тяжело отдуваясь, словно после непосильной физической работы. Старуха Штамм сидела напротив, смотрела на девушку преданными собачьими глазами и радостно щебетала:
— Ох, Людмилочка, дай бог тебе счастья, здоровья и жениха — богатого-пребогатого! Уж там мне полегчало, так полегчало. Ты бы мне записала на бумажечке, как лекарство называется. А я с пенсии схожу, прикуплю, а то ведь порой так прихватит — просто мочи нет терпеть.
— Этого лекарства в наших аптеках не достать. Будет возможность, я вам сама его куплю, а вы мне потом деньги отдадите, — спохватившись, девушка отставила чашку и вытащила из своей сумочки «казенные» бумаги. — Ой, чуть не забыла! Эвелина Иосифовна, распишитесь, пожалуйста… Это мне для отчета в собесе, за деньги на продукты.
— Да-да, конечно, — засуетилась пенсионерка в поисках очков. — Ох, что-то совсем перед глазами все расплывается… Ты покажи мне, где подписать-то?
— Вот здесь, — показала Людмила. — И здесь… Всё верно. Спасибо.
— Это вам спасибо. Тебе и начальству твоему. Спасибо, что не забываете меня, старую. И покушать-то принесут, и лекарства-какие — пожалуйста.
— Только, Эвелина Иосифовна! — девушка покосилась на лежащие на столе использованные лекарственные ампулы и обертку от одноразового шприца. — Про наш с вами уговор не забыли? О том, что я на дому уколы делаю — никому ни слова! А то меня в два счета с работы погонят. Нам, социальным работникам, это строго-настрого запрещается. Уколы — только через поликлинику… А вот я так не могу: когда вижу, как люди мучаются — буквально сердце кровью обливается.
— Что ты, что ты, Людочка, как можно! Я никому, ни-ни! Могила!.. Сами бы, ироды, попробовали в очередях в поликлинику потолкаться, уж я бы тогда на них поглядела… Ты не переживай так, девонька, мы тебя в обиду не дадим. Если тебя кто по работе, или еще где обижать станет, ты мне только шепни. У моей подруги, у Шуры из 23-й квартиры, теперь уж такие знакомства завелись!.. Как же это сейчас молодые говорят?… Крупные? Нет…
— Крутые? — улыбнувшись, подсказала Людмила.
— Во-во! Крутые! Самые главные в милиции люди! Стоит ей теперь только полсловечка сказать, тут же приезжают: что случилось? кого приструнить?
— Надо же! — печально усмехнулась социальный работник. — А вот у меня, как ни стараюсь, такие волшебные знакомства отчего-то не заводятся. А ведь тоже нередко бывает именно что… «приструнить».
— А это всё потому что Шурка у нас теперь очень важный свидетель. Ее милиция охраняет, что твоего Путина.
— Свидетель чего? — удивилась Людмила.
— Ой, да ведь ты же ничего про наши дела не знаешь! — всплеснула руками старуха Штамм. — Тут назад недели три… или две… ну, не важно… у нас во дворе такую драку, такой мордобой учудили — прямо как в кино американском… И руками друг дружку, и ногами, и палками… Наши, значит, молодые охламоны с азербайджанцами… с рынка которые… уж не знаю, чего они там не поделили… Тебе еще чайку плеснуть?
— Нет, спасибо, больше не могу. Закормили вы меня совсем, Эвелина Иосифовна, прямо не вздохнуть… Да, и что же драка?…
А пока в квартире Эвелины Иосифовны завершалось таинство бизнес-ланча, временно превратившийся в трио квартет старушек продолжал вести неспешные разговоры. Сначала они вяло пообсуждали события последних серий «Кармелиты», однако киношные рефлексии представителей цыганской дисапоры были настолько блёклы в сравнении с окружающей действительностью, что разговоры снова переместились в более привычную плоскость «за жизнь»:
— …Я вот думаю, может и мне тоже походить, справочки пособирать, да и выхлопотать себе социального работника? — вслух задумалась Демичева, на душу которой недавние слова «старушки № 2» о несправедливости этого мира пали благодатным зерном.
— Тут и думать нечего! С твоим-то трудовым стажем! Плюс блокадница. Конечно, займись… А еще лучше дождись, когда деваха от Ёосифовны выйдет и сама с ней переговори.
— Вот это правильно, — соглашаясь, закивала головой «старушка № 1», — эта Людмила, она, по всему — с понятием девка. Обязательно должна помочь…
Во двор, распугивая вальяжно прогуливающихся жирных голубей, неожиданно зарулила маршрутка и, обогнув полукруг, притормозила у самой лавочки. Старухи с молчаливым интересом проследили за тем, как ушла в сторону тяжелая массивная дверь и из салона выпрыгнул относительно молодой парень с сердитым лицом.
— Что опять стряслось? — безо всяких «здрасьте» хмуро обратился он к Демичевой. — Снова требуется соседа побить? Какого именно? Показывайте!
— Ой, Виталик! Здравствуй, мой хороший, — всплеснув руками, радостно запричитала Александра Яковлевна. — А я, сослепу, сразу и не признала.
— Я кажется задал вопрос: что у вас на этот раз случилось?
— Ничего не случилось.
— Брелок где?
— В сумке.
— В этой? — уточнил Виталик, указывая на стоящую у ног Демичевой сумку с продукта.
— Да, — недоуменно подтвердила старуха.
Парень присел на корточки и бесцеремонно принялся рыться в сумке, выкладывая из нее хлеб, помидоры, сметану, пакет молока…
— Александра Яковлевна! Ну ёкарный бабай! Ну зачем вы его на самое дно кладете? — раздраженно спросил Виталик, извлекая искомое.
— А чтоб не потерялся, — пояснила Демичева. — А что?
— Вы на него молоко поставили. Вот, под его тяжестью кнопка сама и включилась!
— Ой, Виталичек, ты уж прости меня, дуру старую.
Парень, совершив какую-то манипуляцию с брелком, возвратил его временной владелице со словами:
— Держите. И больше так не делайте. До свидания.
Крайне раздосадованный, он развернулся и пошел к маршрутке, бормоча под нос ругательства.
— Виталик, а может поднимешься? Чайку попьем? А? — чуя за собой вину, крикнула ему вдогонку Демичева. Но тот лишь отмахнулся…
* * * * *— Что, опять ложный вызов?
— Я эту старуху когда-нибудь своими руками придушу!
— Брось, тут уж ничего не поделаешь: старость не радость. Ну, куда теперь? Обратно в контору?
— В контору, — вздохнул Виталий. — Но! Только через гастроном.
— Понял. Сделаем…
ГЛАВА ВТОРАЯ
СОЦИАЛЬНАЯ ПОМОЩНИЦА
Санкт-Петербург,
22 июня 2009 года,
понедельник, 10:16 мск
Ольга неторопливо прохаживалась возле памятника Фёдору Михайловичу. «Задумчивому Достоевскому», как она его сама для себя окрестила. С некоторых пор небольшая площадка вокруг этого, напрочь лишенного помпезности монумента, сделалась традиционным местом паломничества питерских бомжей и бездомных псин. К слову, последние были еще и «набожными». По крайней мере Ольга неоднократно была свидетельницей того, как местные дворняги начинали истово завывать при первых звуках колоколов церкви Владимирской иконы Божьей Матери. Словом, Федор Михайлович, даже в бронзовом своем облачении, продолжал, словно магнитом, притягивать к себе униженных и оскорбленных.
