Андрей Мягков - «Сивый мерин»
— Вот это подарок, вот это явление Христа народу. Ты чего на ночь глядя?
— Да с з-зад-дания. — Мерин, когда нервничал, всегда немного заикался.
— Иди ты! — испугался Толик, как будто вернуться на Петровку с задания было делом из ряда вон выходящим. — А чего такой кислый? Тебя не ранили?
— Да нет, — Сева с трудом освободился из объятий подвыпившего товарища, — обошлось.
— Ну и слава богу. А то, если кто обидит — не стесняйся, прямо ко мне. Мы им Кузькину мать покажем. Значит так: домоешь посуду, уберёшь со стола, если захочешь — пол подмети, а не подкатит — завтра утречком пораньше придёшь веничком помахать. Или ты с ночёвкой здесь?
— Да нет, — улыбнулся Сева, — на часик зад-держусь.
— Что так?
— П-подумать надо.
— Подумай, Сивый, подумай, тебе давно надо подумать. — Толик вдруг стал очень серьёзным. Он даже перестал собирать бумаги и присел на краешек стула. — Двадцать скоро, правильно? И ни одной бабы. Это аномалия, Мерин. Я в твои годы после полуночи, как правило, третий заход делал, а ты в МУРе сидишь. Как это понять? Имей в виду, коллектив обескуражен. Особенно его женская часть. Их у нас и так немного, это занятие они уважают и обижаются, когда их разочаровывают. Давай так: я сейчас пойду, — он надел куртку, подхватил портфель и направился к двери, — возьму банду, их там человек пять, не больше, отвезу в изолятор, отдохну чуток, а утром мы продолжим, идёт? Что-то надо делать, Сивый, как-то с этим бороться. Ты думай пока, думай.
Он уже был в коридоре, но на Севин оклик обернулся.
— Толик!
— Что?
— Положи х…й на столик.
На какое-то мгновение оба замерли. Наконец Толик великодушно рассмеялся.
— Молодец, Сивый, взрослеешь. Это хорошо. Будь. — Он хлопнул дверью. Мерин и сам не ожидал от себя такой прыти.
Анатолий Борисович Трусс, капитан с десятилетним стажем работы в уголовном розыске, человек в милицейских кругах известный, в своём роде даже знаменитый (всё руководство МВД знало сотрудника следственного отдела по фамилии Трусс), был на пятнадцать лет старше Севы. И дело даже не в возрасте, хотя, конечно, тридцать пять — годы запредельные (отцу было бы сейчас сорок), просто Мерин с первого дня работы в МУРе проникся неподдельной симпатией к этому неизменно весёлому человеку, называл его на «вы» и по имени-отчеству. Как-то после очередной «вечерней планёрки» все разошлись, они вдвоём засиделись в кабинете, обсудили коллег, начальство, последние политические и криминальные новости (Сева два раза бегал на Петровку в круглосуточный «за сигаретами» — так он объяснял на проходной) и в результате ближе к утру неожиданно для себя оба оказались на меринской кухне в компании с обожающей экспромты Севиной бабушкой Людмилой Васильевной. Был накрыт стол, выставлены несколько видов водочных настоек в хрустальных графинчиках, серебряные ножи, вилки, кольца для салфеток — всё, как положено. И так как темы для обсуждения к этому часу у муровцев основательно подистощились, то, по общему соглашению, говорили преимущественно о любви: каждому из присутствующих захотелось вдруг поделиться интимными сторонами своей жизни.
Анатолий Борисович признался, что хоть его отец и был знаменитым сыщиком, сам он пошёл в милицию исключительно на спор с любимой девочкой — та утверждала, что мальчик по фамилии Трусс не может быть смелым. Толик не разговаривал с ней четыре года (пари состоялось в шестом классе), а когда после десятилетки его приняли в школу МВД, он пришёл к ней домой, показал студенческий билет и великодушно отказался от выигранной «американки».
— Нет! — запротестовала девочка. — Выиграл — требуй чего хочешь.
— Нет, зачем, — упёрся Трусс.
— Трус, трус, трус, — чуть не заплакала девочка и убежала в спальню, оставив дверь открытой.
Тогда-то Анатолий Борисович впервые убедился на собственном опыте, сколь раздражительно замысловатыми бывают застёжки на импортных женских лифчиках.
Людмила Васильевна, как хозяйка и самая из всех старшая, к тому же — женщина, поведала несколько историй, в каждой из которых она представала в роли страстно желаемой юной красавицы, уступающей грубому мужскому вожделению только в силу сердечной доброты и природного человеколюбия. Телесный же пламень и душевный жар оставались до поры в неприкосновенности и терпеливо, долго, до семнадцати лет, ждали своего часа, который настал, наконец, с появлением принца в облике Севиного дедушки.
В этом месте последовала долгая интригующая пауза.
Присутствующие с нетерпением ждали появления на свет ещё одной романтической истории, на этот раз с дедушкой в заглавной роли.
Но Людмила Васильевна вдруг неожиданно всхлипнула, не чокаясь допила оставшуюся в рюмке водку, с извиняющейся улыбкой пожелала всем спокойной ночи и ушла к себе в комнату.
Вот тогда-то Мерин и поведал коллеге свою страшную тайну: не было этого. Никогда не было.
Анатолий Борисович отнёсся к услышанному с сочувствием, но без паники. Утешал. Уверял, что до свадьбы заживёт. Просил не гнать лошадей.
Это запомнилось.
С тех пор к теме не возвращались.
Прошло месяца два, не меньше.
И вдруг такое фиглярство со стороны старшего собутыльника.
Отомстить обидчику можно было только его же монетой — затаиваться и обижаться значило проявить слабину. А покупка с «Толиком и столиком» — единственное, на что очень не любящий (как все шутники) оказываться в смешном положении Трусс, неизменно попадался. Сева много раз присутствовал при розыгрыше и хохотал вместе со всеми. Но чтобы вот так, самому…
Ладно. Ничего. Проехали.
Он закрыл дверь изнутри на ключ, сел за стол и уткнул лоб в сложенные друг на друга кулаки: в таком положении он мог находиться часами.
Значит так: 1 мая, то есть сегодня, в десять часов двадцать минут утра в 39 морг Западного округа «скорая помощь» доставила труп некоей Молиной Евгении Михайловны, 1974 года рождения. Тело сопровождал молодой человек, назвавшийся Дмитрием Кораблёвым — мужем покойной. Вскрытие, проведённое, по версии директора морга, по требованию отца погибшей, Молина Михаила Степановича, установило наличие в организме молодой женщины следов моментально действующего яда — цианида калия, то есть, другими словами, определило причину смерти — отравление. Кроме того, на теле были обнаружены три различных размеров и наполненности гематомы в области шеи (со стороны затылка), живота и паха. В тот же день в доме, где проживал Кораблёв, произошёл по невыясненным пока обстоятельствам пожар. При осмотре места происшествия пожарными были обнаружены останки сгоревшего человека, идентифицировать которые, по словам криминалистов, не представляется возможным.
Таковы факты, которые на сегодня удалось установить.
Значит: жена отравилась (неважно по какой причине), муж после этого (от горя ли, от радости — тоже неважно) покончил с собой, а заодно и с квартирой. Всё. Концов нет. Дело закрывается.
Или: жену отравили, перед этим избив (любовник?), мужа сожгли в квартире. Невероятно, но… Дело открывается.
Или: жену отравил муж, любовника сжёг вместе с квартирой и теперь стоит в очереди на жильё в райжилуправлении. Вероятно (кроме жилуправления, конечно). Дело открывается.
Или: в деле замешан кровожадный отец и вообще здесь наверняка не обошлось без инцеста. Невероятно… Дело не открывается, но и не закрывается.
Или…
На столе задребезжал телефон, Сева вздрогнул от неожиданности.
— Уполномоченный Мерин.
— Говорит участковый 42-го отделения милиции города Москвы лейтенант Шор. Я звонил в отдел, мне сказали, что вы занимаетесь пожаром на Шмитовском?
— Да, я.
— У меня тут девочка. Говорит, была сегодня утром в квартире в доме № 6, сумку забыла. Пишет заявление на паспорт. Нужна?
— Какая девочка?
— Какая? — участковый зачем-то хохотнул. — Да ничего себе, вроде всё при ней.
— Не понимаю, в какой квартире?
— В сгоревшей, там сумка её сгорела с документами, говорит. — Голос в трубке стал еле различим: Шор обратился к девочке. — Какой номер квартиры-то?
Ответа Сева не расслышал.
— Не знает она номера, не запомнила, говорит. Ну? Давать?
— Да, да, конечно! Давайте. Где она? — от боязни упустить удачу он вскочил на ноги и всем телом навалился на стол. — Давайте!
Девочку звали Катей. Встретиться она не возражала, но не на Петровке, если можно, а где-нибудь в районе ВВЦ.
— Я здесь учусь рядом, — как-то виновато сообщила она, — если завтра, то мне днём удобно.
Договорились на два часа у фонтана «Дружба народов». «Ну вот, началось. Первый свидетель. — Сева положил трубку и с ужасом для себя отметил, что у него дрожат руки. — Этого ещё не хватало. Слава богу — Трусс ушёл, а то бы не избежать насмешек».
_____Михаил Степанович Молин — высокий, почти с Мерина ростом старик с седым остатком некогда, видимо, роскошной шевелюры, большим, неестественно белым лбом и впалыми щеками — встретил Севу с выражением покорности и торжественного смирения на лице. Одет он был в костюм дирижёра симфонического оркестра — чёрный с атласными отворотами фрак, белая крахмальная манишка, белая же, вместо галстука, лента вокруг шеи с бриллиантовой заколкой посередине. Он широко распахнул массивную входную дверь (при этом похоронная музыка, доносившаяся, казалось, откуда-то сверху, хлынула из-за его спины на лестничную площадку), не проронив ни слова провёл Севу в просторную гостиную и жестом, означающим извинение за невозможность уделить внимание посетителю немедленно и одновременно оправдывающим себя за это — вот таким, как показалось Севе, достаточно сложным для понимания жестом — указал на диван. После этого он вышел.
