Последнее испытание - Скотт Туроу
– Вы меня удивляете, Кирил. Я думал, что вы считали важным для себя сохранить контроль над «ПТ».
– Если бы компания воспринималась как производитель лекарства, с помощью которого удалось добиться важных успехов в борьбе с раком, то да. Но в течение ближайших десяти лет или около того она будет вовлечена в споры и судебные тяжбы с УКПМ. Это месиво теперь легло на плечи Лепа – вот пускай он им и занимается. А «Джи-Ливиа» в любом случае останется моим творением. – Кирил залпом выпивает бокал шампанского, а затем, глядя в глаза Стерну, добавляет: – Ведь все это ложь, вы знаете.
– Насчет того, что вы подтасовали базу данных клинических испытаний? Да, я понимаю.
– Я говорю не только о базе данных. Я про лекарство «Джи-Ливиа». Донателла годами твердила мне, что я ничего не сделал сам, а только паразитировал на Лепе. И она вполне могла заявить это в суде. Но мой сын ничего не добился бы без моего вклада. Поверьте. Все заслуги полностью принадлежат мне.
Когда до Стерна доходит смысл сказанного, он с большим трудом подавляет изумленное «ах», уже готовое сорваться с его губ. Потому что только теперь он до конца понимает мотивы Кирила, терпевшего выдвинутые против него ложные обвинения, и смысл его негласной сделки с супругой. Если бы Кирил приплел к делу Лепа, Донателла дала бы свидетельские показания о том, что ее муж испытывал неконтролируемую ревность по отношению к своему сыну – зная, что научное сообщество рано или поздно поняло бы, что главные открытия, которые легли в основу «Джи-Ливиа», были сделаны именно Лепом. Мать и сын вдвоем бы засвидетельствовали, что Кирил лгал. Лгал не только для того, чтобы его не обвинили в преступлении, но и чтобы дискредитировать Лепа и не допустить, чтобы сыну воздали должное за научные достижения. Так что в конце концов Кирил решил, что пусть уж лучше ему предъявят обвинения и будут судить, чем лишат всех его регалий, которых он, вообще говоря, не заслуживал. Таким образом, вся жизнь Кирила Пафко в течение последних трех десятилетий была построена на лжи, на попытках любой ценой сохранить легенду – о том, что он гений, заслуживший Нобелевскую премию и сумевший создать «Джи-Ливиа». Ради того, чтобы не допустить разоблачения, он даже решился рискнуть свободой.
* * *
После быстрого ланча, на который была подана прекрасно приготовленная рыба, Пафко провожает Сэнди к выходу и обнимает его у дверей. Он счастлив, и это поражает Стерна. В семьдесят восемь лет Кирил – поэт, как назвала его Иннис, – искренне считает, что жизнь все еще открывает перед ним много прекрасных возможностей. Пинки, прощаясь, чуть приподнимает руку и произносит негромкое «бай», после чего, не оглядываясь на Кирила, поворачивается и шагает по коридору, обогнав деда, а затем поджидает его у лифта.
На улице жара, похоже, градусов в сто. Стерн и его внучка пытаются найти такси, но за углом старый адвокат вдруг видит табачную лавку. В Аргентине, как и в Европе, можно купить кубинские сигары, которые в США все еще находятся под эмбарго. Стерн бросил курить после смерти Клары, решив сделать это чем-то вроде наказания для себя. Затем он иногда снова на какое-то время возвращался к этой привычке, пока не отказался от нее полностью, когда ему диагностировали рак. Но сейчас у него внезапно снова возникает давно забытое желание. Несмотря на протесты Пинки, он покупает две сигары разных сортов – «Боливар» и «Робусто», а затем направляется в кафе, которое расположено рядом с магазинчиком, в крохотном патио с выложенным плиткой полом. Он решает, что, пока он будет курить, они с Пинки могут выпить по чашке кофе с пирожными. Под черным тентом, натянутым над патио, жара кажется не такой нестерпимой.
Хелен всегда отмечала, что по сравнению с другими мужчинами, с которыми она была знакома, у Стерна было совсем не много недостатков и дурных привычек. Он не играл в азартные игры, не бегал за юбками, не злоупотреблял выпивкой, не был мотом. Но он любил хороший табак. При том что развитие его болезни было приостановлено препаратом «Джи-Ливиа», Стерн почти уверен, что, когда после его смерти будет проводиться вскрытие, патологоанатом, скорее всего, придет к выводу, что его убили сигары. Но он наслаждается моментом и полностью отдается удовольствию, получаемому от курения и от того, что он находится в обществе своей внучки, которую другие считают человеком с неясным будущем, но которую он при этом любит всем сердцем.
Пинки с виноватым видом указывает пальцем на сигару:
– Если, когда ты вернешься из этой поездки, окажется, что ты снова куришь, тетя Марта так разозлится, что сдерет с моей кожи все татуировки.
– Пинки, любовь моя, подозреваю, что я пыхну раза три и на этом остановлюсь.
Стерн чиркает первой спичкой и с ее помощью разогревает сигару, затем подносит к ней вторую и осторожно раскуривает. Как только дым попадает на слизистую его рта, он чувствует головокружение. Некоторое время он удерживает дым во рту, затем выдыхает и кладет сигару в пепельницу, наслаждаясь ее ароматом. Только старое «Бордо» способно вызвать у него столь же острые вкусовые и обонятельные ощущения. Надеясь, что после этого он сможет встать и более или менее нормально передвигаться, Стерн решает, что еще пару раз продегустирует дым и больше уже никогда не позволит себе подобную слабость. Сколько же он уже запретил себе такого, что приносило ему радость! Но старый адвокат не позволяет себе ни грусти, ни жалости к самому себе.
Пинки, однако, выглядит очень мрачной и, когда Стерн снова подносит сигару ко рту, недовольно покачивает головой. Дотронувшись до его руки, она говорит:
– Я не хочу, чтобы ты умер, дед.
Удивительно, но она, похоже, вот-вот расплачется.
Стерн внезапно вспоминает, что когда-то Питер в возрасте пяти или шести лет тоже в панике расплакался по той же причине. Тогда эти слова ребенка произвели на Стерна очень тяжелое впечатление – во многом еще и потому, что он попытался успокоить малыша, но не смог этого сделать и предпочел просто отвлечь его (Питер, кстати, впоследствии возмущался по этому поводу).
Пинки, впрочем, не требует
