Фельдмаршал в бубенцах - Нина Ягольницер
Он ждал ответного взрыва, но Пеппо не вспылил. Лишь отер капли воды, все еще сочащиеся на лицо с мокрых волос.
— Лотте, какого черта?.. — растерянно пробормотал он, вдруг утратив лихорадочное возбуждение. — Ты сердишься? Погоди, ты просто не понимаешь…
— Я все понимаю! — Годелот сорвался на крик. Отвернулся от друга и ударил кулаком по нагромождению валунов. Хотелось выть, орать в несправедливые небеса, требуя, чтобы они немедленно, сейчас же что-то изменили. Только равнодушная блеклая синева, едва набиравшая дневной цвет, была слишком высока для беснующейся внизу человеческой песчинки. И не было ни нужных слов, ни времени на их поиски.
Снова обернувшись к Пеппо, он заговорил, холодно чеканя слова:
— Да, я знаю, что полковник Орсо — твой отец. Он сам мне об этом сказал. И еще сказал, что очень ждал вашей встречи. И еще… что весь смысл был в тебе. Полковник был этой ночью здесь, в гавани. Хотел остановить доктора Бениньо. А я помешал. Я влез между ними со своей дурацкой убежденностью, что так надо. И пока мы дрались, доктор смертельно ранил полковника кинжалом. Я провел у его постели всю ночь. На рассвете полковник Орсо умер. Это я виноват.
Годелот выговорил все это и замолчал, глядя Пеппо прямо в лицо. Стиснул челюсти и кулаки, ощущая, как во рту разливается солоновато-металлический привкус.
А тот молча дослушал. Поправил зачем-то повязку на глазах. Потом снова поправил, бессмысленно ощупывая нитки на неровно оборванном крае. А затем без выражения ответил:
— Вот как… Ну, что ж. Спасибо, что сказал напрямик. С души уже от тайн воротит.
Шотландец тяжело втянул воздух: от этого вновь вернувшегося спокойствия стало еще гаже.
— Пеппо, брат, ты…
— Не надо. — Оружейник медленно вытянул из повязки длинную нитку и теперь накручивал ее на палец ровным механическим движением. — Я же знаю, как мир устроен. В нем ничего дармового нет. И чудес тем более. Это я так… занесло…
Годелот еще подбирал слова, а Пеппо снова протянул руку.
— Помоги отсюда выбраться. Как бы шею не сломать.
* * *
Крохотная лодка скользила по зеленой канальной воде. Шотландец механически взмахивал веслами, стараясь не смотреть на Пеппо, сгорбившегося на корме. Тот не шевелился, лишь то и дело начиная мелко судорожно дрожать. Снова, будто назло, вспомнились июнь, бурьян и соленый запах крови. И Годелот вдруг понял, что Пеппо снова такой же, как тогда: исхлестанный до полусмерти, замороженный в молчаливой и злобной тоске. И снова непонятно, как говорить с ним и где дотронуться, чтобы не сделать еще больнее.
…Пеппо неподвижно сидел на скамье, чувствуя, как хмурый взгляд Годелота порой осторожно касается его лица. Он растерян… В этом вообще весь Лотте — не выносит, когда не понимает чужих чувств, особенно если себя считает виноватым. Только как объяснить ему…
Оружейник вздохнул и потер глаза, обведенные тянущими кольцами боли. Наверное, он должен что-то чувствовать. Ведь мир вывернулся наизнанку, разошелся по швам и скроился заново. И черт его знает, как теперь в нем жить.
Только думать сейчас нужно не об этом. Он едет к телу отца. Отца, о котором он узнал несколько часов назад и которого сразу потерял. Поэтому Лотте и смотрит этим странным взглядом, изнывая от тяжелого молчания. Но что говорить? Как объяснить другу, что он совершенно ничего не чувствует? Что душа и разум равно омертвели, уже не способные ничего вместить?
Он не знал этого человека. И не мог думать о нем как об отце. Его отцом был Жермано. А кем был полковник? Суровым голосом в ночной тишине развалин крепости. Жаром фонаря, приблизившегося к лицу. Грозным силуэтом опасности, подстерегающей повсюду. Тенью, за которой он попытался было погнаться, но так ее и не догнал.
Пеппо сильнее ссутулился, стягивая камзол так, что затрещали нитки. Разве ему мало того, что он остался жив? Разве мало сидящего впереди друга? Что за дурь живет в человеке, что ему всегда нужно больше, чем ему дано? А ведь есть еще то самое, прячущееся за черной повязкой, от одного воспоминания о котором холодеют пальцы и начинает подташнивать от ужаса. Но на это сейчас совсем не осталось сил.
А лодка меж тем ткнулась во что-то с деревянным стуком, и Годелот положил весла на дно.
…Хозяин хмуро протянул шотландцу ключ:
— Все чин чином, служивый, — заверил он, подозрительно зыркнул на Пеппо, но промолчал.
Годелот двинулся к лестнице, сжимая ключ в руке так, что бородка впилась в ладонь. Пеппо молча шел следом.
В таком же молчании они дошли до запертой двери. Шотландец отомкнул замок, впуская друга в темную комнату, все еще полную запаха свечного чада. Подошел к окну и приоткрыл одну ставню, слегка рассеивая темноту.
Камзол полковника все так же лежал на столе. Оплывшие комочки воска застыли в рогах шандала. С полотна, лежащего в миске, на стол натекла уже подсыхавшая темная лужица.
Пеппо, стоящий у самого порога, нерешительно повел головой, а Годелот взял его за локоть и подвел к койке, где под тощим покрывалом угадывались очертания тела. Осторожно, будто над спящим, склонился над постелью и потянул за край покрывала…
…Лицо полковника было спокойным и чуть усталым. Шрамы слегка выделялись на бледных губах. Волосы сбились и теперь беспорядочно лежали на подушке, на лбу и плечах, словно растрепанные сильным ветром.
Пеппо тихо опустился на колени. Потянулся вперед, дрогнувшими пальцами провел по медно-желтоватому лбу, убирая непослушные пряди, скользнул по лицу. А потом коснулся неподвижной руки.
— Холодная… — пробормотал он чуть растерянно.
Жермано… Его добродушный мастеровитый отец давно покинул его. Столь давно, что у Пеппо остались лишь зыбкие воспоминания и глухая недоуменная тоска маленького ребенка, так и не сумевшего понять, почему он теперь один. Будто образ на стене церкви. К нему обращаешься в беде или сомнении, надеясь на его чудотворную силу, но уже почти не веришь, что когда-то этот человек ходил по земле.
А эта холодная рука была осязаемой. С мозолями от рукояти клинка, с впадиной от кольца на безымянном пальце, с рубцом на тыльной стороне.
Этот человек был только вчера. Он существовал в безумной жизни Пеппо, прячась в глухой тьме его слепоты, живой и настоящий. Всего несколько недель он заботился о едва знакомом мальчишке. Он «хотел знать, что сумел защитить». Он платил за врача и еду, за вот этот камзол и
