Фельдмаршал в бубенцах - Нина Ягольницер
Он наотмашь ударил друга по щеке, а потом снова, уже не пытаясь дозваться, лишь охваченный слепым отчаянием. Потеряв самообладание, замахнулся в третий раз, как вдруг послышался хриплый кашель. Годелот застыл в нелепой позе с занесенной для пощечины рукой, а Пеппо повернул голову и царапнул пальцами по груди, будто сбрасывая что-то душащее.
— Лотте… — пробормотал он.
Шотландец выдохнул, опуская руку и обхватывая ладонями голову. От накатившего облегчения заныли виски.
— Господи… — пробормотал он. — Пеппо… Ты жив, мерзавец, слава богу.
Пеппо с трудом приподнялся на локтях, неуверенно поднял руку с израненными пальцами, словно ища что-то в пустоте, и снова уронил. Затем провел ладонью по камзолу.
— Пуговицы. Их было шесть. — В невнятном голосе прозвучала озабоченность. — А теперь четыре. Где еще две?
— Что? — Годелот встряхнул головой и нахмурился. — Какие пуговицы?
Но падуанец не слышал. Он продолжал ощупывать камзол, застревая пальцами в прорехах, выдергивая нитки, раз за разом пересчитывая пуговицы и что-то бормоча. Годелот смотрел на него в молчаливом оцепенении. А Пеппо вдруг коснулся щеки и поморщился.
— Какого черта ты мне врезал? — вдруг спросил он совершенно обычным тоном, будто в голове его щелкнула какая-то незримая шестеренка.
Солдат, все еще не отряхнувший смятения, огрызнулся:
— Я тебе еще не так врежу! — Он грубо схватил друга за плечи и до хруста сжал. — Пеппо, что с тобой? Ты ранен? Встать сможешь? Да что здесь вообще, ко всем чертям…
Юноша сумбурно спрашивал о чем-то еще, не дожидаясь ответов, встряхивая друга за плечи, глотая слова, а Пеппо вдруг тоже медленно сжал его плечо.
— Лотте, успокойся, — мягко и отстраненно произнес он, — я цел. Только холодно.
А Годелот вдруг ощутил, что ему становится уже совсем не по себе… Это спокойное прохладное немногословие было еще более неестественным, чем недавний бред о пуговицах. И на миг ему почти показалось, что он обознался. Что этот бесстрастный человек в мокром камзоле — вовсе не Пеппо, а какой-то чужой страшноватый тип, до которого он бессмысленно пытается дозваться дорогим именем. Это чувство было таким выворачивающе-жутким, что в Годелоте, как всегда в моменты страха, проснулось бешенство.
— А мне наплевать, что тебе холодно! — рявкнул он. — Зачем ты сюда притащился, безмозглый идиот? Ты в кои-то веки был в безопасности!
Пеппо равнодушно пожал плечами.
— Ты меня позвал. Значит, я был тебе нужен.
Но Годелоту было не до аргументов. Злость клокотала в нем, перекипая через край усталого разума.
— Да, я позвал! Позвал, как жалкий эгоист! Так что же, нельзя было послать меня ко всем чертям? А если бы я позвал тебя в ад, ты бы и туда поперся?!
— Да, — сухо отозвался Пеппо, — и перестань на меня орать. И так голова в осколки.
Неистовствующий шотландец осекся, будто от тычка по губам.
— Пеппо, — нахмурился он, разом теряя запал, — почему у тебя завязаны глаза?
— Это прощальный подарок доктора, — скупо ответил тот.
— Какой, к черту, подарок?! — Годелот ощутил, как внутри что-то сжалось, а оружейник невыразительно пояснил:
— Я пытался его убить. Он мне отомстил.
Шотландец молчал еще секунду, словно ожидая пояснений. Но Пеппо молчал, неловко и рассеянно стягивая на груди мокрый камзол заметно дрожащими руками. Годелот решительно поднялся на ноги:
— Так, все! Эти чертовы сутки пора закончить. Прилив начинается. Нужно уйти отсюда, обсохнуть и хоть что-то съесть, а разговоры подождут. Вставай.
Пеппо принял протянутую руку, нетвердо встал, однако не двинулся с места.
— Лотте, — так же бесцветно заговорил он, и шотландец вдруг заметил, что холодная рука задрожала сильнее. — Ты прав, у нас обоих была паршивая ночь. Только… Лотте, я не могу… Я спрошу, а ты просто ответь, ладно?
Это прозвучало не более странно, чем прежде, но на душе у Годелота стало совсем нехорошо.
— Валяй, спрашивай, — хмуро обронил он, следя, как бьющая Пеппо дрожь все усиливается.
— Лотте. Ты ведь остался на берегу с полковником Орсо…
И хотя прямо в голове у шотландца кто-то грубо и четко произнес: «Не надо», он глухо ответил:
— Да.
— А ты знаешь… где он сейчас?
Наглец в голове съежился и умоляюще шепнул: «Не надо».
— Да, — хрипло выговорил Годелот.
Оружейник на секунду запнулся, а потом твердо и спокойно сказал:
— Я должен с ним встретиться. Сегодня. Сейчас.
Тот, в черепе, забился и что-то торопливо забормотал, но шотландец лишь снова встряхнул головой, пытаясь заставить болтуна замолчать.
— Я отведу тебя к нему, — ровно промолвил он, — но не сейчас. Ты сам не свой.
А Пеппо, все еще опиравшийся на руку друга, вдруг судорожно сжал его пальцы и заговорил, сначала запинаясь и ища слова, а потом все быстрее, будто внутри оттаивал и изливался наружу ледяной валун его недавнего спокойствия.
— Именно поэтому и должен. Потому что разумнее сейчас отправиться с тобой в тратторию. Согреться, надеть сухую рубашку, поесть, выговориться и несколько часов поспать. Но тогда все в голове как-то обомнется. Все встанет на хоть какие-то, но места. Я опять начну думать о последствиях. И тогда я не решусь. Я должен сейчас, пока сам себе кажусь сумасшедшим и могу действовать неразумно. Даже если потом пожалею.
Он сыпал словами, все сильнее дрожа, и вдруг осекся.
— Лотте, — тихо и почти умоляюще протянул он, — ты… Мне отчего-то кажется, что ты меня боишься. Я все понимаю, я сам себя пугаю сейчас. Я даже не спросил, как ты пережил эту ночь, хотя только о тебе и думал. Но… у меня не получается по-другому. Ты прости. Но меня… меня изнутри разбирает. И на все наплевать, и думать ни о чем не могу. И почему-то жить хочется, как никогда. Лотте… пожалуйста, не упрямься. Я знаю, тебе не до моих причуд. Просто скажи, где найти полковника. Я сам…
— Пеппо, хватит! — оборвал Годелот. Он не хотел этой резкости, но в горле стоял ком и от бестолковой горячности
