Андрей Житков - Агитрейд
Во дворе было все так же многолюдно, горело несколько фонарей. Носилки поставили под навес около дома. Митя, тяжело дыша, протянул кувшины Хабибуле. Хабибула передал их мулле. Мулла поставил кувшины у ног Абдула, пробормотал что-то, стал разматывать окровавленные тряпки.
Митя отшатнулся — вместо ног он увидел обломки костей.
Хабибула заметил его испуг, глянул на него зло, грубо подтолкнул к сараю. Когда он запер дверь, Митю вырвало желчью. Он отошел подальше, упал на солому.
— Не ушел? — раздался с помоста голос Кости.
— Не смог, — прошептал Митя. — Не забраться там. У Абдулы ног нету.
— Мина. Поди, сами и понаставили. А ты дурак! Если он умрет, они нас обоих кончат. Меня бы послали, я б ушел.
— Не смог, — повторил Митя и отер горечь с губ. — Меня с горы кто-то вниз толкал, а в роще паутина летает, бегает кто-то.
— Ну да, тутовые духи шелк стерегут, будут нам саван прясть, — Костя невесело усмехнулся. — Залезай, спать будем!
Митя забрался на помост, улегся ничком. Его била мелкая дрожь.
— Им же вода нужна была!
— А, ну понятно! Сострадательный ты наш. Душманов пожалел. Посмотрим, что они с тобой завтра за твою жалость сделают…
Сейчас они его мертвой водой промоют, живой заживят. Сказки все это, Кычанов, в госпиталь его надо. Господи, какому ж богу молиться, чтоб Абдульчик-бача живой был. Ты молись, Кычанов, молись, завтра для нас воду понесешь!
Во дворе мулла читал молитву, жгли какую-то пахучую горькую траву. Дрожь не проходила, и он чувствовал, что внутри все горит.
— Что-то плохо мне.
Костя потрогал его лоб, вздохнул и стал укрывать сеном.
— Хороший ты парень, Кычанов. Добрый, душевный. Поспать тебе надо, а утром будешь огурцом. Больным нельзя умирать, — взводный повернулся к нему спиной и громко зевнул.
Дождь кончился. Митя долго не мог уснуть, все прислушивался к непонятным разговорам за стеной сарая, вдыхал горький запах травы.
Он вспоминал дом и маму. Хотелось плакать. Вскоре он понял, что Костя тоже не спит, а только притворяется спящим. “Храбрится, а сам такой же”, — подумал Митя…
Он открыл глаза и увидел, что уже утро. Костя сидел рядом с ним на помосте и забивал косяк. Во дворе раздавался стук — долбили камень.
— Умер он, — сказал Костя просто. — Недавно унесли.
Митя спрыгнул с помоста, припал к двери. Посреди двора перед плоским камнем на корточках сидел парень в афганской рубахе и шароварах черного цвета. В руках он держал зубило и молоток. Удары его были коротки и точны. Он сдувал пыль с камня, чтобы видеть буквы, иногда от усердия высовывал язык и водил им из стороны в сторону по обветренным губам. Закончил, полюбовался своей работой. Вынул из кармана шаровар пачку “Ричмонда”, закурил. Выкурив сигарету, он поднялся, размял затекшие ноги, взял камень под мышку и вышел со двора.
Митя отошел от двери, с тоской поглядел на струящийся сквозь щели утренний свет.
— Что теперь будет?
Взводный протянул ему косяк.
— На, весь кури, не хлызди. Ты свой, я свой. Помянем душу раба божьего Абдула, пусть земля ему пухом, — Костя дал ему подкурить.
— Почему же так? — растерянно сказал Митя. — Люди живут без ног.
— А я знаю? — взводный сделал глубокую затяжку. — Не помогла, значит, вода.
Митя докурил косяк до конца и улегся внизу на соломе. Сарай тут же качнулся, будто началось землетрясение, в щели тонкими нитями заструилась белая паутина. Он увидел чьи-то внимательные глаза, которые смотрели на него в щель потолка, вскочил, быстро залез на помост, прижался к Косте.
— Ты чего? — удивленно уставился на него Костя.
— Видишь там? — он указал пальцем на щель. — Это вчерашний.
— Угу, — Костя расхохотался. — А у меня там баба голая. Хочешь, махнемся? Он у тебя симпатичный?
Где-то близко защелкали короткие автоматные очереди, одиночно грохнули “буры”. Митя встрепенулся, вопросительно посмотрел на взводного.
— Похоронили, — произнес Костя. — Ты теперь лежи, не дергайся, досматривай глюки.
В этот день о них словно забыли. Душманы вместе с муллой вернулись во двор. Резали куриц, готовили плов. Потом были поминки. Дразнящий запах еды заползал в щели сарая. Они старались не вдыхать его, но он вползал в ноздри и заставлял часто глотать слюну, которая после чарса была густой и горько-сладкой. К вечеру, когда мужчины ушли, Хабибула сел на пороге дома и стал кормить лепешкой оставшихся куриц. При свете заходящего солнца им хорошо было видно, что он не плачет.
На следующее утро чуть свет Хабибула сел на складной велосипед и уехал. Его не было весь день. Они лежали на помосте, разжевывали траву и мелкие цветы, высасывая из них остатки сока, но голод и жажда становились все нестерпимее.
Вернулся Хабибула не один. За ним во двор вошел старик с “буром”. Он вел под уздцы двух ишаков. На одном из них сидела женщина в парандже сиреневого цвета. Хабибула пригласил старика войти в дом.
Женщина спешилась, показав тряпичные туфли, голые лодыжки и легкие шаровары. Она отошла в дальний конец двора, где из камней был выложен летний очаг, и села там.
Костя оттащил Митю за рукав от двери. Вид у него был потерянный, испуганный.
— Я же тебе говорил — хана! Это кореш его! На ремни порежут!
— Ты его видел хоть раз? — Митя почувствовал, как задергалась под глазом жилка.
— А мне видеть не надо. Я их задницей чувствую! — он потащил Митю в дальний угол сарая, припер к стене, заговорил быстро, брызгая слюной: — Наврал я тебе, Митяй, не было тут тайника, и коня не было. Там я его взял, там. Швырнул “эфки” и полез смотреть, что там. Дети мертвые уже, и женщина с ними. Все осколками покоцанные, а рядом игрушки. У пацана лошадь эта, а у девчонки куклы тряпичные, старинные. Ногу-то коню осколком отбило. Я смотрю — хорошая вещь, дорогая, — и сунул в вещмешок. Спустился, смотрю — наши чешут. Чего там, говорят. Я им: пусто там. А у самого руки трясутся и ботинки в крови. Ну откуда я знал, Митяй, ну скажи мне! Они ведь всегда в горы уходят, когда операция. А эти не ушли! Ну почему они не ушли, почему? Почему этот мудак их там бросил? Тут война, а они детей в доме оставляют! Я-то в чем виноват? Мы всегда “эфки” бросаем! Ну скажи, ты ведь тоже бросал, да? Инструкция такая: не бросишь — пальнут!
Митя кивнул, испуганно глядя в бешенные глаза взводного.
— А тут засада! Я ребят потерял. Думаешь, легко? Ты мне скажи? Он у меня автомат взял, а вещмешок шмонать не стал. Я оклемался и затырил конягу. Думал, вынесет она меня. А у нее винтов нету, зараза, чтоб взлететь! Ты не думай, Митяй, не шизанутый я, нормальный! Это я контуженый такой! Говорил я тебе — беги! Видел, сколько тут народу во дворе толклось? Не было у них вчера там постов. А ты смудачил! Если выживешь, сбереги его, дембельнешься, поедешь ко мне на родину, родителей повидаешь, наврешь чего как, а конягу девушке моей отдай. Она потом замуж выйдет, детей нарожает, вот и будет им игрушка! Ну, чего ты молчишь, Кычанов?
— Да-да, — растерянно кивнул Митя. — Отдам.
Костя залез на помост, вернулся с изорванной, выцветшей панамой. Из подкладки панамы он достал автоматную гильзу, выбил из нее на ладонь бумажку. Митя знал, что это. Они, перед тем как уйти на охрану дороги, писали такие. Фамилия, имя, отчество, военкомат, с которого призывался. Посмертная записка называется. Костя развернул бумажку.
— Здесь адрес мой, и ее тоже, и телефон. Ты мне свою дай. Вдруг мне повезет, тогда и свидимся, побухаем. Ленинград — хороший город.
— Нету у меня. У Абдула… — он осекся.
— Ладно, так говори, я запомню.
Дверь отворилась. На пороге стояли Хабибула, старик и женщина в парандже. Хабибула жестом приказал подойти. Они повиновались.
Женщина заговорила. Голос у нее был мелодичный и звонкий, словно щебетала утренняя птичка. Старик что-то коротко бросил женщине, и она вернулась во двор. Хабибула со стариком начали спорить. Костя сунул за спиной в Митину руку гильзу. Чуть позже Митя понял, что старик торговался с Хабибулой, но сейчас он ничего не соображал, его трясло от страха, он даже не видел их лиц — какие-то черные пятна на фоне гор. Хабибула кивул, старик отвернулся и стал развязывать веревочку на штанах. Из штанов он извлек тряпицу, в которую были завернуты деньги. Хабибула послюнявил палец и стал считать мятые, засаленные купюры. Считал он долго. Митя с Костей неотрывно следили за тем, как грубые черные пальцы с грязными ногтями перебирают деньги. Хабибула небрежно сунул деньги в карман и приказал Косте выйти. Взводный крепко обнял Митю и сказал: “Не бзди, Кычанов, выкрутимся!” Когда дверь за ними закрылась, Митя на цыпочках подбежал, присел у щели. Он увидел, как старик вяжет Косте руки длинной веревкой. Женщина села на ишака, опять показав голые лодыжки и шаровары. Старик попрощался с Хабибулой, поправил попону на ослиной спине, взял конец веревки в руку, легко вскочил на ишака. Костя с тоской смотрел на сарай. Старик натянул веревку и ладонью хлопнул ишака по заду. Ишак потащил Костю со двора. Он все с тоской смотрел на сарай. Когда они скрылись за дувалом, Митя на четвереньках отполз от двери, лег ничком в солому и закрыл голову руками.
