Нелли Федорова - Дом на миндальной улице
Ты говорила, Фелисия, что людям творческим живется тяжело. Но заметь, что если и прорывается через эту завесу пошлости истинное искусство и мысль живая, то принадлежит она мужчине. Этот мир принадлежит мужчинам. Он придуман ими и для них. Кругом занятия лишь для них, книги лишь для них. До недавнего времени только им было позволено получать образование и ходить по улице. А любая женщина – лишь вещь, придаток мужчины, средство продолжения рода и больше ничего. Во всех официальных, должных к прочтению книгах положение женщины описывается лишь как неразумной твари, в философских беседах о которой размышляют – есть ли душа у женщины? Умеет ли она мыслить? А стоит появиться женщине умной, образованной, независимой, вспомни историю царицы Сесилии! Волна ненависти! Волна непримирения! Она посмела не послушаться своих советников-мужчин и выносить свои решения. В отместку против нее пустили слухи, порочащие ее и выводящие ее ведьмой, еретичкой и подкупленная стража позволила горстке умалишенных фанатиков растерзать царицу. Как? Какая-то женщина посмела заявить, что она не хуже мужчины? Да не может этого быть, ведь она ВСЕГО лишь женщина, по определению существо равное скотине! Кто дал это определение? Кто вычислил, что должна женщина и чего не должна? Почему в тех же справочниках обязанности мужчины – плясать на вечерах и ездить на охоту, когда всю работу по дому, хозяйству, ведет женщина? При этом всем владеть имуществом она не имеет права. Женщина не имеет права читать, не имеет права писать книги и рисовать картины – это привилегия мужчин, данная ими самими себе! И мне до слез бывает стыдно, когда на вечерах я вижу домашних куриц, занятых сплетнями о детях, любовницах, любовниках, тряпках, а мужчины с законным презрением смотрят на них.
В той же Селестиде живут совсем по-другому, а ведь она от нас всего горами отделена…
И еще одно заставляет меня дрожать от ярости – то, как по-хозяйски они распоряжаются нашей судьбой, будто зная, что нам нужно! Если уж говорить о том, что замужество и дети – это работа женщины и ее долг, то почему мальчишки начинают заниматься делом отца, пройдя долгое обучение, будучи уверенными в своих силах начинают свое дело? Но девочка, будучи еще малышкой, не повзрослев разумом, вдруг становится женщиной и матерью и имеет дело с намного более тонкими вещами, чем тот же гончар или плотник. Уж если гончар разобьет горшок или плотник обрежет пальцы, разве будет это равно вреду, какой может нанести себе и ребенку такая неопытная, не готовая к жизни мать?
Такая беда стоит сейчас и передо мной. Отец привез меня сюда, чтобы отдать кому-то из своих друзей-торговцев. Вопреки воле матери, вопреки моим желаниям. Ему все равно, что я не хочу любить, что я не намерена любить того, кого он для меня… нет! – для себя! – выберет. И кто вообще порешил, что женщина, отданная без ее ведома и согласия обязана всю жизнь уважать, обожать, ублажать и хранить верность этому человеку, который с равным же успехом может оказаться ей неприятным? А уж что касается пресловутой верности, за отсутствие которой нас побивают камнями, а их всего лишь отчитывают, объясняя их похоть неотъемлемым качеством мужской природы, которой они не могут противиться! А унизительные свадебные обряды с их пошлыми шутками, возмутительными правилами и особенно утренняя простыня, вывешенная на обозрение дворни, а то и улицы! Фелисия, за что такие унижения? За что такое бесправие? Кто решил, что должно быть так?
Я не хочу себе такой судьбы!
Увы, я должна распрощаться с тобой, поскольку к нам приехал кто-то из друзей отца и я должна его принять. Надеюсь скоро продолжить нашу беседу.
Приписка: Кстати, что стало с твоей подругой? Надеюсь, ее новый взгляд на вещи не изменил вашей дружбы?
Леонелл.
Давным-давно в стародавние времена жил на свете искусный воин по имени Ястреб. Не было никого быстрее и смелее его, метко разили его стрелы с полосатым пером. Любили его все – и стар, и млад, и никому он никогда в помощи не отказывал, и ласков был со всеми. Но возгордился он тем, что не было ему ни в чем соперника, удалился в свою обитель и там денно и нощно упражнялся в стрельбе и ратном деле. И испугались люди, заговорили – а как найдет беда, вдруг не пожелает он защищать нашу землю? Вдруг лишь ради славы своей для себя биться станет? Обратились они в святилище к мудрой трехликой богине, прося образумить Ястреба. И услышала их молитвы всесильная.
По ее воле дух лесной, зеленоглазая Минолли пришла в ту деревню, где жил Ястреб, и там, в харчевне, говорила, что в своих краях она была лучшим стрелком, и интересно ей было бы сразиться с тем, о ком она так много слышала. Позвали и Ястреба, но тот лишь посмеялся, увидев перед собой девчушку худенькую и лук ее, перевязанный ниткой зеленой. Львом глянул из-под густых кудрей, мол, не победить тебе меня, а уж коль победишь, проси, чего душа пожелает.
Стали они у плетня, подняли луки. Туго скрипнула тетива ястребиного лука, гордо свистнула певучая стрела с полосатым пером. И в цель не попала. Трижды стрелял прославленный лучник в мишень на могучем дубе, но ни одна стрела даже в дерево не вошла. Минолли же обстругала наскоро несколько веток, кривых, нескладных, вставила в свой лук, бечевой скрепленный, и, глаз один закрыв, стреляла. Да не знал никто, что лук тот был не простой, а зачарованный, был он связан не бечевой, а клятвой лесной. Ровно полетели обструганные дубовые стрелы, мягко вошли в дубовую кору, тут же дали побеги. А Ястреб в ярости бросил свой колчан на землю – не знаю, силой ли мастерства или магии ты меня победила, но твое право и проси, чего пожелаешь. Ничего мне от тебя не нужно, – сказала дух лесной Минолли. – Отдай мне лишь сердце твое храброе, полюби меня, как свою возлюбленную. Скрепили они рукопожатием свой союз, и увел Ястреб Минолли в свое жилище.
Наутро никого же не обнаружил. Казалось, в деревне все о ней разом забыли, будто и не было того состязания, будто не стояла толпа у деревенской харчевни. Всюду искал ее Ястреб, каждого опрашивал, не видел ли кто маленькой зеленоглазой девушки, но люд лишь плечами пожимал, да спрашивал друг друга – что это с ним? Никак влюбился наш Ястреб?
Не нашел Ястреб своей нареченной, и крепко затосковал. Всюду она ему казалась – в шуме ли дождя, в зелени ли листвы, в солнечном свете и песнях ветра. Золотые нивы льнули к его рукам, как ее волосы, роса утренняя ему ее улыбкой улыбалась, ночь прохладна и свежа была, как ее уста. И когда пришел ворог с мечом и пламенем, взрыдало сердце ястребиное, видя, как ломают юные ивы, как топчут мягкую землю. Руки, казалось ему, ее ломают, грудь нежную топчут сапогами. Взял Ястреб лук свой меткий и стрелы с полосатым пером, и выступил прежде всех за свой край. Ветер шептал ему – не давай, не давай ты меня в обиду, люби меня, как любил бы свою возлюбленную. И пал ворог, и отступил, ушел с земли родной.
Возрадовались люди, возликовали, песни славные запели. Только Ястреб был нерадостен. Перекинул свой лук через плечо широкое и покинул свою деревню. С тех пор так и ходит он по дорогам, защищая тех, кто нуждается, обороняя свои долы от врагов и разбойников. Всюду ищет свою любимую, что каждый раз рождается и умирает. Садится солнце за холмы голые, снегом опорошенные, но не печалится Ястреб, знает, что настанет весна разнотравная, и милая его вновь пойдет впереди него средь дубрав и многоцветья.
Селестийская сказка.
(из воспоминаний Феликса Аэринея)
Я тогда был посланником в Эосе. По долгу службы мне приходилось часто иметь дело с эосским Сенатом, и особенно часто – с тем из сенаторов, который занимался налаживанием связей с нашим княжеством. Звали его Гай Клавдий Максимус Брут. Нравился он мне мало – был он весьма тщеславен и горд, любил щегольнуть положением и богатством, и, хотя и продвигал селестийские новинки в своей стране, сам им нисколько не следовал и даже не считал нужным вникать в их суть. Разумеется, такое отношение к моей культуре, столь различной с культурой его родины, не могло не возмущать меня. А некоторые его привычки и воззрения откровенно противоречили моим убеждениям. Так, например, я не мог спокойно смотреть на столь привычную в этих краях жестокость в обращении со слугами, но стоило мне затеять дискуссию на эту тему, он с шутками непринужденно уходил от темы или аргументировал столь нелепо, что я не находился, что ответить. К его чести, был он весельчак, и приятен в компании своих, когда не разыгрывал из себя влиятельного вельможу. Меня он считал приятелем, оказывал всевозможные милости и приглашал в свою гостиную. Эотиняне решают большинство вопросов за столом, поэтому я не мог отказываться. Это внешне запанибратское и любезное обращение было мне в тягость и на протяжении всей службы было постылой, малоприятной обязанностью. Постепенно я привык закрывать глаза на непривычные мне вещи и временами навещал его. Когда он не задевал принципиальных для меня вещей, он был даже симпатичен.
