Надежда Зорина - Пленница кукольного дома

— Нет, Юля, не так. Нужно подтянуться.

Если бы я могла ее подсадить! Дело пошло бы значительно быстрее.

— Крыша, Юля! Ты ведь хочешь на крышу?

— Кры-ша! — Юля перестает раскачиваться, улыбается, пытается подтянуться. После нескольких неудачных попыток у нее наконец получается.

И вот мы наверху. Сначала подходим к краю и смотрим на наш двор — это уже ритуал. Я держу ее за руку, на всякий случай. Потом садимся на корточки возле вентиляционной трубы, и начинается то, зачем, собственно, мы сюда с таким трудом забрались. Или, скорее, зачем я ее сюда подняла. Зачем я вообще ее сюда поднимаю. Мы разговариваем. Разговариваем о смерти. То есть я говорю, а она… Я даже не знаю, слышит Юля меня или нет, и очень сомневаюсь, что, если слышит, понимает. Я рассказываю ей то, что рассказывала мне мама: о трех неудавшихся самоубийствах, о присутствии на собственных похоронах… но только в этих рассказах главным действующим лицом являюсь я. Мы переживаем мою смерть вместе с Юлей. Она сидит на корточках рядом со мной и улыбается.

Когда затекают ноги, мы вытягиваем их, садимся прямо на пол крыши и делаем перерыв. Я даю Юле конфету — больше всего ей нравится «Райская пенка». Она ест, а я смотрю на нее. Потом вытираю ей рот и руки носовым платком и жду, что она скажет. Мне очень хотелось бы, чтобы в ней пробудилась хоть капля разума, хоть какое-нибудь понимание. Я очень хочу, чтобы она хоть раз сказала: «Дина умрет» и заплакала. Но она только улыбается.

Я продолжаю рассказывать. У меня в запасе еще час — до того, как Димка не начнет беспокоиться, — и еще одна конфета.

Моя новая попытка опять не увенчалась успехом — Юля доела конфету, засмеялась:

— Ах!

Ах — значит, вкусно, хорошо, счастливо, спасибо тебе, Динка, я так люблю конфеты, особенно эти, «Райская пенка». И все. И больше ничего. Она не понимает, не может понять, о чем я ей рассказываю, смерть для нее совсем ничего не значит.

А если повезти ее на кладбище, на мамину могилу? Может, тогда она что-то поймет, почувствует? На кладбище вообще хорошо, мне нравится гулять по кладбищу. Юле тоже должно понравиться. Как бы это устроить?

Димка в школу на практику уходит к девяти, Юля во двор выходит еще раньше. Можно вполне успеть съездить до его возвращения. Только вот неизвестно, как она отнесется к транспорту.

— Юля, хочешь, мы завтра поедем на автобусе, далеко-далеко, в одно очень хорошее место? Там еще лучше, чем здесь, на крыше.

— Кры-ша!

Сидит, перемазанная шоколадом, улыбается.

— Это лучше. Лучше, чем крыша, лучше, чем мяч.

— Мяч!

Улыбка сползает с лица, Юля беспокойно озирается.

— Мяч! Ди-на! Мяч!

Вспомнила, что мы оставили его в кустах, любимую вещь, самую ценную, после крыши и после меня.

— Ладно, пойдем.

— Мяч!

— Мы найдем его, не бойся, ничего с ним не сделалось.

Юля поднимается и бежит к люку так быстро, что я еле успеваю взять ее за руку. Мы спускаемся вниз — это намного проще, чем подниматься. Выходим во двор. Я смотрю на наши окна — Димки не видно, значит, безопасно. Достаю из кустов мяч, подаю его Юле.

— Вот твой мяч. Ты поиграй теперь сама, а мне надо домой. Я приду завтра, и мы поедем с тобой на автобусе.

На кладбище мы не поехали. Из-за Димки. Он все-таки меня выследил. Он следил, оказывается, за мной уже несколько дней. С понедельника. Их тогда отпустили пораньше, и Димка видел меня во дворе вместе с Юлей. Но не подошел, а стал наблюдать: стоял у окна в подъезде на первом этаже и смотрел, как мы играем в мяч. И как раз в тот момент Юлиной маме приспичило выносить мусор. Она увидела Димку, подошла к нему и начала расточать благодарности в мой адрес за то, что я вожусь с ее дочерью:

— Она у нас такая больная, совсем больная, а Дина — какая хорошая, добрая девочка! — играет с ней. Таких ведь, как наша Юлька, ребятишки всегда дразнят, а Дина… Я так ей благодарна, так благодарна!

Сказала и затрясла своей куриной головой и разрушила наш с Юлей мир. Потому что Димка после этого уже не просто насторожился — он понял, что меня нужно «спасать». И стал следить за нами очень пристально. Даже попробовал с Юлей поговорить, чтобы проверить, до какой степени она «опасна», и предпринял попытку с ней поиграть в мяч, но наткнулся на Юлино категоричное «Ня», что на общечеловеческом означает: нет, ни за что, играть я хочу только с Диной. Мне Димка ничего не говорил, продолжал следить исподтишка, из засады. А сегодня открылся.

Открылся! Во всей своей красе представился!

Я сидела на кровати, забившись в угол, как тогда, в тот день, когда позвонили из больницы, а Димка стоял посреди комнаты, такой чужой и большой, и орал на меня.

— Сумасшедшая! Ты сама уже сумасшедшая!

Вот он и произнес самое страшное слово. Это слово в нашем доме — табу, его никто не имеет права произносить. А он произнес. И сам испугался, и задохнулся, и немного сбавил тон.

— Я не могу тебе позволить с ней общаться. Ты что, Динка? Неужели ты не понимаешь, как это плохо и опасно для тебя?

Опасно! Что он говорит, мой брат? Юля опасна? Бедная слабоумная девочка опасна? Уж если кто и опасен, то…

— Я запрещаю тебе! — Он опять вышел из себя. — Если не будет другого выхода, я тебя просто запру! Да, запру в квартире и никуда не выпущу!

Давай, Димочка, давай. Запри, посади на цепь, спасай мое сознание. Только смотри, сделай цепь покрепче, а то ведь я выскользну, и тогда…

— Почему ты молчишь? Говори! Ну, чего ты улыбаешься? Ты… Ты совсем, как эта идиотка!.. — Димка взвизгнул, абсолютно как тогда, и подскочил ко мне.

Да он же в настоящей истерике! Вот так-так, мой старший брат в самой настоящей истерике. Чего он так боится? За меня он до такой степени испугался или…

— Говори! Отвечай! И перестань улыбаться!

Димка схватил меня за плечи и стал трясти.

— Отвечай, отвечай, отвечай!

Что мне ему отвечать? Что он хочет от меня услышать? Неужели он ждет, чтобы я ему сказала… Неужели он не понимает, что если я скажу, то скажу именно то?

Я вывернулась из его рук, забилась глубже в угол, за подушку.

— Что я должна тебе отвечать?

— Зачем, Динка? Зачем ты общаешься с этой… психически нездоровой девочкой?

— Зачем? А тебе не приходило в голову, что мне просто с ней интересно? Легко и интересно, не то, что… с прочими?

— Вот именно! Интересно! С психически ненормальным человеком ей интересно! Динка, неужели ты не понимаешь, что это и есть самое опасное? Почему тебе с ней интересно, ты не задумывалась?

— Я могла бы тебе объяснить, только, боюсь, не поймешь.

— Да?! — Он снова подскочил ко мне, хотел схватить за плечи, но сдержался и сел на кровать рядом. — Я сам могу объяснить, — сказал он спокойно, без прежнего взвизгивания, почти ласково, как будто уже зачислил в категорию сумасшедших. — Знаешь, что тебя ждет, если будешь продолжать в том же духе? Нет? Тебя ждет больница. Да, да, да, психиатрическая больница. Та же самая больница, в которой… — Димка замялся и отвел взгляд.

— В которой умерла наша мама? — пришла я ему на помощь. — Ты это хотел сказать? Тогда, может быть, вспомним, отчего она умерла?

— Динка!

— «Это был церукал!» — прокричала я, подражая Димкиным истерическим интонациям, даже взвизгнула на последнем слоге, как он тогда. — «Это были не те таблетки», — добивала я его. — Нет, Димочка, это были те таблетки. Это были те самые таблетки.

— Динка!

— Это были…

— Замолчи! — Он схватил подушку и ударил меня ею по голове. — Замолчи! Замолчи! Замолчи! Ты же знаешь, ты знаешь…

— Что я знаю? Ну, договаривай!

— Ничего!

Димка бросился на свою кровать, отвернулся лицом к стене и долго так лежал молча. Мне показалось, что он плачет, и стало его очень жалко. Так жалко, что в тот момент я была готова отказаться от Юли, лишь бы он не плакал.

Но оказалось, что он вовсе не плакал, а собирался с силами для нового наступления.

Полежав немного, Димка сел на кровати и опять заговорил противным спокойно-ласковым голосом, каким уговаривают сумасшедших:

— Динка, пойми, ты находишься в группе риска.

— С чего бы вдруг?

— Мама… В общем, дурная наследственность…

— А у тебя, Димка, что, какая-то другая наследственность? Мама у нас с тобой общая.

— Да, но у тебя… и тогда уже начали проявляться определенные наклонности.

— Наклонности? — Я засмеялась. Зло и насмешливо я засмеялась, очень уж меня раздражал его тон. — А у тебя?

— Я имею в виду ваши с мамой разговоры о смерти. Она тебя для них выбрала, а не меня. Ты ими упивалась, а не я. Именно ты…

— Хватит, хватит, я поняла.

— Нет, ты не поняла. Ты не хочешь понять, — начал опять выходить из себя Димка, — как опасно…

— Играть с Юлей?

— Общаться с психически больными людьми!

— Димка!

— Эту идиотку я бы… я просто… — Димка опять задохнулся. — Ну почему, почему они переехали именно в наш дом? Не было печали, и на тебе!