Мария Спасская - Кукла крымского мага
Он озадаченно почесал гладко выбритую щеку, изборожденную глубокими морщинами, и закончил:
— Да и не нужно тебе это. Теперь вернемся к твоему вопросу. Еще до рождения сына я много экспериментировал в этом направлении. И даже не подозревал, что мне самому это скоро понадобится.
Шумно выдохнул, помешал ложечкой в чашке кофе.
— Когда позвонили и сказали, что Алеша утонул, через десять минут я уже летел в Крым на вертолете Военной академии, а через два часа заносил в лабораторию тело моего мальчика. Я хотел повторить феномен Розалии Ломбардо.
— Надо сказать, у вас получилось, — пробормотала я.
— Мой мальчик, мой Алеша, — хриплым голосом проговорил он. — Я часто смотрю на сына и думаю, что это большое счастье, просто находиться рядом.
Он улыбнулся, и лицо его осветилось изнутри, словно включили лампочку.
— Алеша любит, когда с ним играют. У меня много дел. Я не могу уделять сынишке достаточно времени. Ты, Жень, заходи к нему, не стесняйся. Угощай сдобным печеньем, он его любит.
— Хорошо, — кивнула я, неловко пряча глаза, ибо боялась, что Сирин увидит в них охвативший меня страх.
Рядом со мной сидит опасный безумец. Помешанный. И я нахожусь с ним один на один в запертой квартире. И нужно мне было лезть со своими вопросами! Сирин поднялся с табурета, приблизился и пристально посмотрел мне в лицо, стараясь понять, как я реагирую на его слова. Рука его скользнула в карман, и я подумала, что это конец. Сейчас этот ненормальный достанет заточку, нож, сапожное шило, большой ржавый гвоздь, скальпель. Да мало ли что Сирин носит в карманах своих отутюженных брюк? Достанет и устранит как надоедливую любопытную кошку, сующую нос не в свои дела. А затем отнесет в большую комнату, разложит на железном столе, зальет чудо-раствором Салафии и создаст еще одну Розалию Ломбардо. В компанию к сыну, чтобы его Алеше не было скучно.
Не спуская с меня внимательных глаз, Сирин вынул из брючного кармана коробок и, гремя спичками, удалился в ванную. Я перевела дух — пока убивать не будет. Значит, можно пить кофе. Перерыв полки, пришла к выводу, что найти на них сахар невозможно. Зато я обнаружила связку ключей на брелоке с серебряным гоночным болидом. Сунув находку в карман, махнула рукой на сахар, залпом осушила свою чашку с горьким напитком и заглянула в ванную. Сегодня здесь было гораздо чище. Груда тряпок больше не валялась на полу, ванная выглядела вымытой, а отвратительный запах исчез. И даже закралась в голову мысль, а не пригрезился ли мне вчерашний кошмар после выпитого у Ольги вина? Может, не все так страшно? В голове всплыла женщина, бесплотной тенью двигавшаяся по темному коридору, и я снова не удержалась от вопроса:
— Викентий Палыч, что находится за соседней дверью?
— Черный ход.
— И часто ваши гости им пользуются?
Сирин кинул мрачный взгляд на меня и сдернул с носа очки.
— Им давно уже никто не пользуется, — проворчал он, часто моргая глазами. — Ключи потеряны. О чем ты говоришь?
— Не о чем, а о ком. О рыжеволосой женщине. Я видела, как ночью она прошла на кухню, а потом ее там не оказалось.
Удивленно вскинутая бровь была мне ответом.
— Понятия не имею, о ком ты. — Через пару секунд он вернул очки на место. — У тебя богатая фантазия.
Ну что ж, возможно.
— А зачем над дверью прибит деревянный черт? — не унималась я, решив разом узнать ответы на все мучившие меня загадки. — Он же кошмарный! Давайте его снимем!
— Черт принадлежал твоему отцу, я не стану его трогать.
— Какого лешего ему понадобилось прибивать это пугало над дверью?
— Максим тоже был человек с фантазиями, — он усмехнулся. — Должно быть, это у вас семейное. Не трогай черта, пусть висит. Как память.
— Скажите, пожалуйста, какая щепетильность, — пробурчала я.
— Если я ответил на все твои вопросы, я бы предпочел пойти к себе, — Сирин помешал ложечкой остывающий кофе. Затем подхватил чашку и медленно удалился.
Еще мне интересно, где прятался Викентий Павлович вчера ночью, но я не стану догонять соседа, чтобы прояснить ситуацию. Я и так узнала слишком много для того, чтобы оставаться в Питере. Срочно домой! В Лесной городок! В голове не укладывается. Представить себе не могу, чтобы взрослый представительный мужчина в очках и с почтенной проседью в волосах сидел, затаившись, в какой-то каморке и наблюдал за перепуганной девицей, которая мечется по квартире и разыскивает его! Сумасшедший дом!
После общения с Сириным простой и понятный Василий мне уже не казался таким уж назойливым, каким виделся раньше. Все. Хватит. Пусть Илья отвезет меня на вокзал. Я отправилась в комнату, наскоро причесалась, собрав на затылке хвост, слегка подкрасилась и, закинув на плечо сумку, устремилась на улицу, надеясь больше никогда не переступать порог этого дома.
* * *Редакция «Аполлона» размещалась на втором этаже одного из дворцов восемнадцатого столетия на живописной набережной Мойки, неподалеку от последней квартиры Пушкина, в которой умер поэт. Выбор пал на эти апартаменты не случайно. Ходили слухи, что здесь, по адресу Мойка, 24, разыгралась когда-то история, описанная Пушкиным в «Пиковой даме». По давно заведенной традиции петербургская богема ложилась спать довольно поздно, проводя вечера, а зачастую и большую часть ночи в беседах и спорах об искусстве, начинающихся в литературных кружках и плавно перетекающих в артистические кабаре и рестораны. Поэтому в редакцию сотрудники «Аполлона» подтягивались лишь после полудня. Подъезжали на извозчиках и моторах, и среди них нельзя было не заметить известных персон. В двери редакции входили поэт и критик Иннокентий Анненский, собственно, и вдохновивший Маковского на создание журнала. Одиозный автор «Крыльев» Михаил Кузмин, заведовавший секцией прозы. Сергей Ауслендер, отвечавший за театральный отдел, и Алексей Толстой, печатавший в журнале свои стихи и прозу. Был среди них и немецкий переводчик Гюнтер, пронырливый молодой человек, запросто вхожий в любую артистическую гостиную.
В тот день немец Гюнтер заехал за Гумилевым в Царское Село. Поэт обитал в родительском доме в комнате, увешанной шкурами антилоп и тигров, поверх которых красовалось тонкое арабское ружье, коим Николай Степанович и добыл свои трофеи во время путешествия по Африке. Приятели позавтракали у Данона и, выйдя на свежий воздух туманного Петербурга, обогнули дом и свернули в хорошо им известную подворотню на Мойке. Поднялись наверх, направо по лестнице, и очутились у дверей редакции. «Аполлон» занимал две комнаты на втором этаже. В дальнем помещении сотрудники журнала, как обычно, пили чай с ромом и в ожидании посетителей вели оживленные беседы, обсуждая готовившийся к выпуску номер. Маковского среди них не было. Издатель простудился и лежал с температурой дома. До приемных часов оставалось изрядно времени, и Гумилев, забрав у секретаря стопку пришедших на адрес редакции конвертов со стихами, уселся их просматривать. Взяв в руки очередное послание, необычным образом запечатанное черным сургучом, на котором прослеживался печатный оттиск «Vae victis!» [2] , Николай Степанович взломал печать и вытряхнул из конверта глянцевый листок с траурным обрезом. От листка повеяло тонкими духами, и недоумевающий поэт погрузился в чтение. Стихи, написанные изящным почерком от имени юной девы, показались Гумилеву на редкость удачными. Подписи под стихотворными строфами не оказалось, стояла только одна буква «Ч». Заинтригованный и приятно удивленный Николай отложил письмо в сторону, чтобы вечером передать Маковскому. Затем отобрал еще несколько достойных главного редактора сочинений и вручил их Волошину, собиравшемуся навестить занедужившего шефа. Ближе к вечеру Макс накинул на широкие плечи бархатную куртку, пристроил на буйные кудри цилиндр и отправился к Маковскому.
Вне всякого сомнения, Петербург был одним из красивейших городов, которые Волошин видел в своей жизни. А повидал он немало. Поэт путешествовал пешком по Италии, бывал в Испании, подолгу жил во Франции. Ему было с чем сравнивать. Миновав Певческий мост, Максимилиан Александрович оглянулся на капеллу, любуясь на открывающийся вид, и помахал рукой прекрасному зданию. Его вдохновляло и радовало все — кружевные перила моста, вид на площадь, клинообразный угол бывшего министерства иностранных дел, из-за которого разворачивалась гигантская перспектива с одинокой колонной посредине, виднеющимся вдали Исаакиевским собором и шпилем Адмиралтейства. На шпиле играли лучи заходящего солнца, отражаясь в Неве. И далее, по Мойке был виден изгиб реки, мосты через Зимнюю канавку, арка, перекинутая к Эрмитажному театру. От одного только вида города захватывало дух и останавливалось сердце. Путь поэта лежал в Царское Село, где жил издатель «Аполлона». Маковский рос среди муз, и это не могло не сказаться на восприятии окружающего мира. Отец, дед, оба дяди и тетушка Сергея Константиновича были художниками, и довольно известными. В петербургской среде Маковский слыл человеком утонченным до такой степени, что, говорят, предложил сотрудникам появляться в редакции не иначе, как в смокингах. Однако не встретил понимания у вольнолюбивых людей искусства и затею свою оставил. Сотрудники журнала называли его Папа Мако. Издатель «Аполлона» старался во всем походить на известного эстета Александра Бенуа и совсем так же, как эрудит и идеолог «Мира искусства», задавать тон современной художественной критике. Папа Мако ценил все утонченное и изящное и очень сокрушался, что с «Аполлоном» не сотрудничают балерины Мариинского кордебалета. Однако отвращение к реалистам-бытовикам, наводнившим толстые журналы, не мешало ему бороться с десятилетним засильем символизма в поэзии. Журнал свой он мыслил не иначе как оплот непреходящих ценностей в круговороте поэтических течений начала нового века. Душа просила чего-то необычного, пронзительного и яркого. Такого, чего раньше еще не бывало. Подоспевший Волошин со стихами Черубины пришелся как нельзя более кстати.
