Андрей Константинов - Юность Барона. Обретения
— Лида, — улыбнулась железнодорожница.
И почти кокетливо добавила:
— Но красавица мне нравится больше.
— Учту.
— Вы с московского поезда?
— Точно так. Прибыл в ваш город по заданию редакции.
— Вы журналист?
— Спецкор.
— Ого! Небось на наш экскаваторный завод приехали?
— Почему сразу на экскаваторный?
— Так ведь про нас столичные газеты если когда и пишут, то только в связи с новым заводом. А больше и писать не о чем. Город маленький, живем скучно.
— А вот и не угадали. Мне поручено сделать материал про то, как жил и трудился Галич в годы войны. Вот я и решил начать, не откладывая, прямо отсюда, с вокзала. Что называется, плясать от печки.
В подтверждение своих намерений Барон достал из кармана пиджака блокнот и ручку.
— Не подскажете, остались еще на станции сотрудники, что трудились здесь в военные годы?
— С войны? Надо подумать… Дядя Паша, он теперь обходчик путевой. А тогда, кажется, в депо слесарил. На ремонте подвижного состава.
— А фамилия? Кстати, он сейчас здесь, на трудовом посту?
— Нет, у него по графику завтра смена. А фамилия — Волокушин.
Барон сделал пометку в блокноте:
— Есть, записал. А еще?
— Еще… А! Тетя Шура Балахнова, буфетчица. Но она бюллетенит.
— Жаль. А адреса ее вы случайно не?..
— Где-то совсем рядом, на Октябрьской. Вы дойдите до нашего ресторана, там скажут.
— У вас и ресторан имеется?
— И буфет, и ресторан. Все как положено. Это ведь только утренний шарьинский всего пять минут стоит. А так у нас для проезжающих пассажиров всегда комплексные обеды накрывают. И быстро, и вкусно. И недорого.
— Последнее — существенно, приму к сведению. Значит, говорите, дядя Паша, тетя Шура. Может, еще есть кто?
Железнодорожница Лида задумалась:
— Пожалуй, и всё. Был начальник милиции, Петр Капитоныч. Но он помер лет пять как. Вот он бы для статейки вашей очень пригодился. Душевный был человек, без малого двадцать лет здесь в милиции отработал. Вот он всё про всех знал.
— Жаль. Может, родные у него остались?
— Жена Петра Капитоныча в последние годы болела сильно, с ногами чего-то худое было. Так дочка ее к себе забрала, в Пермь. Хорошая такая девчонка, шустрая. А уж как рисовала! Натурально, как… Шишкин.
— Что ж, спасибо и на этом.
— Да не за что.
— Скажите, в войну в вашем городке имелся детский дом, приют?
— Как же, был детдом. И сейчас есть. В Богчине.
— Где-где?
— Это деревня такая, недалеко от города. Туда как раз в войну ребятишек, из блокадного Ленинграда эвакуированных, размещали.
— Из Ленинграда? — насторожился Барон.
— Ну да. А еще был приют, вернее, детгородок. В Умиленьи.
— В Умиленьи? Звучит мило.
— Разве что звучит. Это на территории бывшего Авраамиева монастыря. На озере, километров тридцать от города. Но там вроде бы только местная беспризорная шпана содержалась. Те еще архаровцы! А ленинградцев — их в основном в Богчино определяли.
— Очень любопытно. А как туда добраться?
— На автобусе. Но утренний уже ушел. Теперь только в полдень будет.
— Обидно. У меня не так много времени. На все про все.
— А знаете что? Вы дойдите до рынка. Тут недалеко, минут пятнадцать ходу. Вон там, видите, — Лида обозначила флажком направление, — на улицу Свободы повернете и дальше все время прямо. Базар скоро сворачивается, так, может, кто из колхозников вас на попутке подбросит.
— Спасибо за совет. Ну всего вам доброго.
— А вам творческих успехов. Когда напечатаете статью, не забудьте прислать. Экземплярчик.
— Непременно. Вышлю на адрес: Галич, вокзал, красавице Лиде.
Рассказывает Григорий Анденко
По мне, про весну — это все поэты придумали. Поэты и всякие романтики.
Дескать, женщины расцветают исключительно весной, чудесным образом, вслед за природой преображаясь. А вот персонально на мой вкус, прекраснее всего женщины летом. Когда их одежды светлеют и стремительно сокращаются в объеме, а визуальная открытость ножек, напротив, увеличивается.
(Ну нравятся мне женские ножки! Каюсь, грешен. Уж простите такую человеческую слабость коммунисту с четырехлетним партийным стажем.)
Взять ту же охранительницу архивов информационного центра нашего, с недавних пор «исполкомовского», Управления Светку Свиридову[18]. В данный момент передо мною и Мыколой за казенной конторкой сидящую. В обычное, включая поэтически-весеннее, время Свиридова — форменный, извиняюсь, сухарь сухарем в форме. Девке двадцать с хвостиком, второй год как после юрфака в милицию распределилась, а гонору не меньше, чем у иного заслуженного работника МВД. И если у поэта Некрасова женщина «посмотрит — рублем одарит», то здесь строго наоборот — зыркнет так, словно бы ты у нее рубль зажал и не отдал.
Но сейчас, когда из привычного форменного синего Светка переоблачилась в разрешенные к летнему ношению белую гимнастерку и белую же беретку, ее словно подменили. И взгляд, форме под стать, посветлел и посвежел. И улыбка, пусть неотчетливо, пускай лишь в уголках вечно поджатых губ, нет-нет да обозначится. М-да… Диво дивное, чудо чудное. Давненько я не получал возможности лицезреть в образе и подобии лейтенанта Свиридовой именно что барышню в милицейской форме, а не милиционера в юбке.
Спешу оговориться: будучи не просто человеком женатым, но и отцом горячо любимого пятилетнего балбеса, рассуждаю сугубо с эстетических позиций. Как отстраненный, но не чуждый прекрасного наблюдатель. Тогда как расположившийся по левую руку холостяк Захаров буквально пожирал Свиридову простодушными влюбленными глазенками.
Утром, на совещании, заикаясь про аллергию, Мыкола почти не соврал — вот только аллергия у него была не на архивную пыль, а на конкретную архивную пылесборщицу. В смысле, как завидит Светку, сразу красными пятнами покрывается. Такая вот забавная реакция, навроде разновидности любовного зуда. Причем скромняга искренне уверен, что ни мы, его коллеги, ни сама лейтенант Свиридова ничего не замечает. Вроде как в песне: «и кто его знает, чего он моргает». Ага, щас! Собственно, потому я и попросил обслужить меня первым. Чтобы скоренько заполучить потребную информацию к размышлению и оставить голубков наедине — и с картотекой альфонсов, и друг с другом. Может, промеж них что и станцуется — не по первому, так по второму пункту.
— …В общей сложности у нас обнаружилось восемь учетных записей по преступникам, в разное время фигурировавшим под кличками Барон, — сверяясь с отпечатанной справкой, официальным тоном объявила Свиридова. — Еще три карточки занесены в общий реестр под списание по причине естественной либо насильственной смерти обладателей клички.
— Прозвища.
(Это у меня машинально вырвалось. Навроде рефлекса собаки Павлова. Легавой, разумеется, породы.)
— Что?
— Я говорю: клички — они у собак. А у наших подопечных — прозвища.
— Да какая разница?
— Согласен, принципиально никакой. Продолжайте, Светочка.
— Я вам, товарищ Анденко, никакая не Светочка, а Светлана Георгиевна. Или лейтенант Свиридова.
(Ой-ой, какие мы сегодня буки! Или это на вас так присутствие инспектора Захарова действует?)
— Виноват. Исправлюсь, товарищ лейтенант Светлана Георгиевна.
— Из этих восьмерых фигурантов трое — цыгане. Так что барон у них не только кли… прозвище, но и социальный статус. Я так понимаю, цыгане вас?..
— Совершенно верно. Цыгане меня не интересуют.
— Значит, остаются пятеро. Самому молодому 34 года, самому пожилому — 72.
— 72 — это, пожалуй, перебор. Отбрасываем беспощадно.
— Да и 34 тоже, — с сомнением покачал головой Захаров. — Маловато годков для такой биографии. Чтоб, как ты говоришь, сам Хрящ у него вторым номером работал.
— На самом деле у этого молодого уголовная биография вполне себе. Вот, читайте четвертую позицию.
Светка передала справку, и я с интересом пробежался глазами по тексту.
— Ого! Впервые осужден в 1944 году! Это ж сколько, получается, ему тогда было? Шестнадцать?
— А за что сел? — дежурно поинтересовался Захаров.
(Понятно, что сейчас Светка интересовала его много больше. Равно как и то, когда я, наконец, уберусь.)
— Первый раз Барону, он же Алексеев Ю. В., дали пятерик за соучастие в убийстве несовершеннолетнего Лощинина. Причем убийство было совершено еще в феврале 1942-го, в блокадном Ленинграде. Затем, уже на зоне, накинули столько же. Что характерно — снова за убийство. На этот раз солагерника.
— Ого! Шустрый какой парнишечка.
— Не то слово. В начале 1954 года вышел на полгода раньше положенного. Летом 56-го снова сел — за квартирную кражу. И получил за оную… скока-скока? Восемь?! Что-то больно круто?! Не находишь, Мыкола?
