Мишка Миронова - Максим Константинович Сонин
Вдруг земля под ногами исчезла, и женщина полетела куда-то вниз, заскользила по камням. Мальчик пропал – она выпустила его руку, пытаясь закрыть лицо ладонями. Упала в снег, затрясла головой, пытаясь понять, куда упала. Не со скалы же, к машинам и людям. Ведь не в ту сторону бежала. Попыталась подняться, но земля под ногами не была твердой. Что-то хрустнуло, и женщина по пояс провалилась в ледяную воду. Схватила рукой пустоту, ободрала ладонь об сухой стебель. Завыла, поднимая слепое лицо вверх, попыталась выбраться из воды, но вокруг был только лед. До мостков было всего несколько метров, но женщина не знала, в какой они стороне. Голова кружилась и болела, ноги сводило от холода, а одежда намокла и тянула вниз. Женщина сделала шаг, поскользнулась и повалилась в воду. Та с головой накрыла ее, стала удерживать, но женщина нашла ногой камень, выпрямилась. Снова сделала шаг, снова упала и теперь уже не смогла подняться. Не от воды – от холода у женщины свело сердце, и она разинула рот, глотая озерную воду, чувствуя, как затекает ледяная вода в глазницы. Сердце ее не выдержало. Остановилось, отпуская душу в Царствие Божье, которое женщине полагалось по праву. Почти всю свою жизнь она посвятила церкви.
В черной-черной избе Ева села, стала щупать по полу в поисках спичек. Сказку про лес она помнила очень хорошо, а еще помнила, что муж научил ее разжигать огонь. Зачем бы он стал это делать, если бы не ждал, что Ева согреет своих детей огнем. Своих еще не было, но чужие как свои, так говорила Баба. А вокруг было очень и очень холодно.
Ведь наступила в лесу зима. Все звери обросли мехом, птицы улетели, а змеи забрались в самые глубокие норы, чтобы спать до весны. И только люди мехом не обросли, потому что не умели. Не улетели, потому что не имели крыльев. В норы не уползли, потому что жили в избах. Стали жечь в печах дрова, чтобы согреться. И одна семья – муж, жена и двое детей – тоже так стала жить.
Месяц зима идет. Кончились дрова, пошел муж в лес. Вернулся ни с чем – все деревья сгнили, нет дров. Дети сидят холодные, зубами стучат. Муж встал на колени молиться, а его жена волосы свои с головы состригла, в печку пихнула. Вспыхнули волосы и горят. День горят, второй, третий.
Прошел еще месяц, потухли волосы. Снова муж пошел в лес. Вернулся ни с чем – где раньше лес был, стало поле снежное, ни одного куста. Дети сидят холодные, зубами стучат, руки себе в кровь растирают. Муж встал на колени молиться, лбом об пол ударил, а жена его из-под живота своего волосы состригла, в печку пихнула. Вспыхнули волосы и горят. День горят, второй, третий.
Последний месяц зимы пошел, почти уже весна наступила. Потухли волосы. Снова муж пошел в лес. Вернулся ни с чем – снег выпал до неба, так что и поля не видно. Дети сидят холодные, зубами стучат, руки себе в кровь растирают, пальцы грызут, кровью согреваются. Муж встал на колени молиться, лбом об пол ударил – раз, другой, третий. А его жена свое тело в печку пихнула. Вспыхнуло тело ее, живот большой, ноги, руки. До самой весны горело.
Ева нашла наконец спички, нащупала бутылку со святой водой. Спички отложила, сначала смочила руки. Потом взяла спички. Крепко зажала в руке коробок и, прямо как учил муж, дернула спичкой по толстому боку. Спичка обломилась. Ева достала другую, дернула снова – не зажглась. Ева достала третью. Вдохнула полной грудью, прочитала молитву:
Господи миелосердный, Иисус Христос, зажги мне спичку.
Дернула в третий раз и вскрикнула. Из спички вылетел огонь и разлетелся по полу, по рукам. Ева вскочила, закричала громче. Рядом сразу проснулись дети. Ева замахала руками, пытаясь согнать с себя огонь, бросилась к двери, ударилась о нее плечом, попыталась открыть. Дверь была заперта снаружи. Ева застучала в нее со всех сил и закричала что было мочи – и услышал Господь. Захрустел снаружи снег, совсем рядом зашумели люди. Ева оглянулась на огонь – тот подбирался уже к матушкиным тряпкам. Дети все проснулись, жались к стене с иконами. Ева зажмурилась и стала читать молитву:
Миелосердный Боже, Отче, Сыне и Святый Душе, в нераздельней Троице поклоняемый и славимый…
В черном лесу по черному снегу бежали люди. Кто-то звал на помощь, кто-то откликался, мигали огни фонарей. По Божьей земле работала полиция Национальной Республики Карелия.
Эпилог
Панихида – церковная служба, проводимая в день похорон или на третий день после смерти. Или на седьмой, сороковой или годовщину. Уже к самому концу этой длинной службы хор трижды поет «Вечную память».
И всегда в это мгновение Семен чувствовал, как душа приближается к Богу. Ничего не звучало в голове, кроме голосов и ветра, который сегодня был особенно силен и приносил неожиданный и резкий запах гари.
На приподнятом среди деревьев холме стояли люди, а над ними величественно и непоколебимо возвышался митрополит. Лицо его, немолодое, тяжелое, было омрачено скорбью. По его правую руку руководил детским хором мужчина в черном костюме. Рядом с фигурой митрополита он казался совсем невысоким. Дети, мальчики в черном и девочки в белом с белыми же бантами на головах, пели красиво и долго. Перед ними плавно скользил по склону холма мужчина с телевизионной камерой.
По другую сторону хора выстроились еще мужчины, тоже в костюмах, с одинаковыми мрачными лицами. Это были депутаты городского совета и главы МЧС и МВД области. Последний старался смотреть мимо митрополита: взгляд его скользил по лицам сначала детей, потом священников, окружавших своего владыку, по журналистам и телевизионщикам, вывезенным на панихиду. Панихиду проводили без обычных людей – добраться сюда было непросто. Да и те, кто сейчас слушал хор, не до конца понимали смысл мероприятия.
Два лица выделялись в толпе – молодой полицейский, которого легко было узнать по строгости, с которой он косился на окружающих, и старуха с суровым лицом, затянутым в черный платок. Она не походила на священников, потому что одета была без золота и белой ткани, но относилась явственно к их церковному миру. Крестилась и опускала взгляд, а потом снова поднимала его и буравила глазами стоящих вокруг людей.
Молодой полицейский смотрел почти исключительно на старуху и только на последнем хоровом «па-а-а-мя-я-я-ти-и-и» оглянулся на кучкующихся журналистов. Они, в отличие от большинства присутствующих, уже были здесь раньше и, как и полицейский, с трудом сопоставляли раскатанную белую пустыню, окруженную лесом, на которой проходила панихида, с пепелищем, виденным неделю назад.
Взгляд полицейского зацепился за знакомое лицо. Журналистка с прямоугольником пресс-карты на груди повернулась и что-то тихо говорила на ухо нервно переминающемуся с ноги на ногу фотографу.
– Гурова сними, хорошо? – попросила Элеонора. Микко кивнул, поднял к лицу камеру. Провел объективом по лицам – камера сфокусировалась сначала на профиле председателя городского совета, потом на спине дирижера.
Элеонора опустила взгляд, посмотрела на
