Лучше быть тварью, чем рабом - Вячеслав Прах
Вакула дрожал. У него тряслись руки. Дрожали ноги. Дрожала голова. Дрожало все тело. В его глазах плескались злость, ярость. Это был совсем другой человек.
Он ушел на свое место, спрятал руки в карманы и прикусил губу аж до крови, чтобы переключиться на боль и успокоиться телом. Но это не помогло, еще несколько минут он дрожал, напряженно глядя прямо перед собой.
Рувим отвернулся и молча посмотрел в другую сторону, никак не прокомментировав угрозу Вакулы. Было непонятно, заставили ли его задуматься слова собеседника и он решил его не трогать от греха подальше, сделав вид, что не замечает этого дрожащего психа, или мужчина просто ушел в себя и в эту минуту его волновало что-то иное.
Старик внимательно наблюдал за Вакулой, за его дрожью. Смотрел он и на Рувима с девушкой. Он знал, что убийца будет говорить, но не знал, что именно.
Когда Вакула более или менее успокоился, то сказал:
– Спустя несколько недель после начала ваших встреч Дора призналась мне, что это была не ошибка, а побег. Она снова убежала к тебе, потому что ты – такой большущий крепыш – на самом деле нежный и заботливый добряк. Она закрыла глаза на твое самолюбие, хотя презирала в мужчинах все эти погляделки у зеркала на себя, красивого – твое самолюбие не портило тебя и было для нее совсем безобидным. Она простила тебе и твой маленький член, потому что ты всегда делал то, чего не делал я: гладил ее, спрашивал, чего она хочет, и от любой смены ее настроения менялся сам и пропускал все ее эмоции, с которыми она порой не могла совладать, через себя. Ты готов был нестись вслед за ней через весь город, потому что ты переживал за нее, когда она вдруг становилась непредсказуемой и убегала от себя, от тебя и того, что ее преследовало повсюду. Когда она, как умалишенная, бросалась на тебя с кулаками за то, что ты якобы посмотрел как-то не так на какую-то даму. Ревновала она и меня, и тебя. Вперлась она тебе сто раз эта дама! Ты только на Дору одну и смотрел, будь вы в клубе, в баре или просто на прогулке в парке. Потому что она тебя отвергала, не держала, не держалась. И, в свою очередь, смотрела только на меня, потому что я отвергал ее. И в те моменты, когда Дора срывалась и начинала бежать от меня, от себя, я думал: «Беги, может, когда-нибудь куда-нибудь прибежишь», – и засыпал как ни в чем не бывало.
Она била тебя, и однажды ты ударил ее в ответ. Сильно ударил в первый раз – ты потом извинялся несколько суток, что не рассчитал силы. И это было скорее от неожиданности, защищаясь, а не от злости. Она простила и продолжила тебя бить. Со временем ты перестал бить в ответ, лишь защищался или уходил в другую комнату. Дора кайфовала от скандалов, разборок, всех этих криков, воплей, страстей. Я понял это только после ее смерти. Я не позволял ей себя бить. Сначала я заламывал ее руки, крича в лицо, что уничтожу, если она позволит себе хоть раз меня обозвать или ударить. Спустя время я ее душил, крича в лицо, что убью. Она боялась меня, как никого в своей жизни, я всегда чувствовал ее страх – и он был не безосновательным. Дора хорошо разбиралась в людях, и в то же время не разбиралась в них вообще, парадокс – она видела монстра, но не видела человека во мне. Она всегда искала мозоли, на которые можно надавить в случае опасности, или места перелома, в которые можно въебать ногой, чтобы стереть человека в пыль. Несмотря на все это, Дора была необычайно добрым человеком – она кормила бродячих кошек, она прощала своих родственников, которые поступали с ней очень жестоко. Я был менее жесток к ней, скажу без лишней скромности. Ей оказалось трудно отыскать мои больные места, потому что, когда однажды я понял, как она распоряжается своими находками – моими откровениями, я перестал ей рассказывать что-либо важное-хрупкое из своей жизни. Только то, что давно уже огрубело. Огрубело настолько, что воткнутое туда лезвие ножа, сломается и не причинит мне никакого вреда. Только таким я старался делиться. И это ее расстраивало, ей было важно, чтобы я делился тем, что болит.
– Похоже на признание, – донеслось из конца зала. Девушка внимательно слушала.
– Недавно меня прорвало. Настолько прорвало, что мне стало легче передвигаться. Я начал видеть сны и запоминать их. Все эти годы я был рабом. Несвободным человеком. И только когда я признал все, что я сделал в своей жизни, что сделали мне – когда я открыл глаза так широко, что было больно даже просто сидеть на кровати в тишине, я буквально горел как в костре, – то смог увидеть все, чего не замечал раньше, все, что отказывался видеть из-за трусости: кто я, кто она, кто каждый из нас троих, сидящих в этом зале. В какой-то момент я понял, что готов признаться во всем содеянном, лишь бы я больше не гнить в этом заключении. Дора знала, что я боялся совершенных мною поступков, что я боялся осуждения, непринятия, ударов, что я дрожал и, как бы ни плевал в сторону тех, кто плевал исподтишка на мою спину,
