Сэм Борн - Последний завет
И наконец, вдова. Провожатый склонился почти к самому ее лицу и негромко проговорил по-английски:
— Миссис Гутман, эта женщина прибыла к нам из Соединенных Штатов. Она из Белого дома. По поручению президента.
Мэгги хотела поправить его, но передумала.
— Скорблю о вашей потере, миссис Гутман, — протянув вдове руку, проговорила Мэгги. — Я хочу, чтобы вы знали: американцы молятся за вас и ваших детей.
Вдова, которая до того момента сидела неподвижно, уставившись в одну точку перед собой, резко подняла голову. У нее были иссиня-черные крашеные волосы и почти такие же угольные глаза. Она схватила Мэгги за руку и потянула к себе.
— Вас прислал президент Америки?
— Видите ли, я…
— Мой муж должен был сообщить нечто очень важное премьеру, когда его убили.
— Да, я уже слышала об этом. Это была трагическая ошибка…
— Нет, вы не понимаете! Он располагал какой-то очень важной информацией, которую считал необходимым довести до сведения Коби, но никак не мог к нему пробиться. В течение нескольких дней кряду. Он звонил в приемную, но его не соединяли. Он ходил в кнессет, но перед ним закрывали двери. Он отчаялся!
Ее пальцы больно сдавили запястье Мэгги.
— Вам нельзя сейчас так волноваться, миссис Гутман…
— Как вас зовут?
— Мэгги Костелло.
— Поймите, Мэгги, эта информация действительно имеет огромное значение! Вопрос жизни и смерти. Не жизни и смерти премьера, а жизни и смерти всех нас, всех людей, которые живут здесь. Мой муж увидел и узнал что-то такое, что потрясло его до глубины души.
— Пожалуйста, миссис Гутман… — Это вновь обратился к ней провожатый Мэгги, но вдова лишь нетерпеливо отмахнулась.
— Вы говорите, он что-то увидел и узнал?
— Да. Ему на глаза попался какой-то важный документ. Или письмо. Не знаю, что именно. Но это что-то произвело на него неизгладимое впечатление. В последние трое суток он не мог спать. Он лишь повторял снова и снова: «Коби должен знать об этом, Коби должен знать об этом…»
— Коби — это премьер?
— Ну конечно! Ему так и не удалось пробиться к Коби и рассказать ему. Но с его гибелью ничего не изменилось. Информация, которой он располагал, по-прежнему нуждается в том, чтобы ее довели до сведения нужных людей. Мой муж не был сумасшедшим. Он прекрасно отдавал себе отчет, что может случиться с ним на митинге, если он попытается приблизиться к Коби. Но он сказал, что у него нет другого выхода. Значение того документа перевешивало любой риск!
— Что же это за документ?
— Има, дай квар! — тоном приказа бросил своей матери сын.
— Что он сказал? — шепнула Мэгги на ухо своему провожатому.
— Он сказал: «Мама, хватит».
Вдова по-прежнему не отпускала руку Мэгги. Видя, что американка отвлеклась, она вновь сжала пальцы.
— Муж ничего мне не рассказывал. Я только знаю, что речь шла о каком-то документе или письме. Он сказал: «Это все изменит. Это изменит весь наш мир!»
— Что? Что «это»?
— Я не знаю! Он мне не рассказывал. Сказал, что для моего же блага, для моей же безопасности…
— Безопасности?
— Мисс Костелло, я хочу, чтобы вы знали. Мой муж не был сумасшедшим. Он не мог внезапно спятить. И я ему верю. Если он сказал, что это вопрос жизни и смерти, значит, так оно и есть на самом деле.
ГЛАВА 7
Бейтин, Западный Берег реки Иордан, вторник, 09:32
Он не планировал рассиживаться в офисе. Ему нужно было лишь забрать кое-какие бумаги. Впрочем, слово «офис» к этому помещению подходило весьма условно. Достаточно было сказать, что офис запирался снаружи на два амбарных замка. Он походил скорее на мастерскую или на склад. Внутри пахло пылью. Синие трубки галогенных ламп освещали стеллажи, уставленные вовсе не книгами или компьютерными дисками, а дощатыми ящиками и картонными коробками. А в них в строгом порядке были разложены мириады фрагментов древней керамической посуды. Все это было добыто лично Ахмадом Нури на раскопках в этом поселке.
Он всегда так работал. Размещал базу как можно ближе к месту раскопок, тащил сюда абсолютно все находки и тщательно описывал и вносил в каталог каждую из них. Он старался не удаляться от места раскопок и не оставлять свои находки без присмотра, ибо знал, что стоит чуть зазеваться — и реликвию украдут прямо из-под носа. Мародеры — вселенский бич археологов.
Его письменный стол — складной, металлический — скорее напоминал чертежный стан архитектора. Впрочем, Нури даже нравилось такое сравнение — в конце концов, они занимаются чем-то похожим — строитель возводит новые дома, археолог откапывает древние…
Бумаги, которые он подготовил для встречи с главой ведомства, отвечавшим в палестинской администрации за «древности и культурное наследие», лежали в верхнем ящике. За это надо было благодарить Худу. Его юная помощница не терпела беспорядка — все документы были сложены именно так, как просил Нури: бланк прошения на возобновление раскопок, в котором Ахмад обосновывал необходимость продлить свою работу в Бейтине, ходатайство о предоставлении необходимых для дальнейших исследований субсидий и тщательно выверенный каталог обнаруженных находок. Худа в последнее время отвечала за всю связь с внешним миром, освободив своего патрона от телефонных звонков, электронных сообщений, даже от радио и телевизора. А тот и рад был, что его ничто не отвлекало и что он имеет возможность полностью сосредоточиться на работе.
Черт бы побрал этого чиновника! Если бы он еще хоть немного разбирался в археологии… Но нет же! Его не интересовало ничего, кроме политики.
— Я хочу, доктор Нури, — объяснял он археологу при самой первой их встрече, — чтобы вы прославляли наследие ислама.
Что ж, ничего удивительного. Новое правительство наполовину состояло из представителей движения ХАМАС. В этом свете перевести торжественное пожелание чиновника на нормальный человеческий язык было немудрено: «Я хочу, чтобы вы копали до седьмого века нашей эры. Если вы раскопаете что-нибудь более древнее, платить за такие раскопки будете сами».
Когда-то все было иначе. Когда-то его держали чуть не за героя палестинского народа. Это ведь он вместе с небольшой группой других ученых предложил радикально новый подход к практической ближневосточной археологии. До того момента все исследования здесь — начиная еще с экспедиции Эдварда Робинсона в девятнадцатом веке — велись исключительно с одной целью: найти подтверждения того, о чем говорила Библия. Собственно Палестиной и палестинцами никто не интересовался. Все искали только Землю обетованную.
Разумеется, это все были иностранцы. В первую очередь американцы и европейцы. Они толпами прибывали в Яффу и Иерусалим в стремлении увидеть Тропу Авраама и Пещеру Христа. До дрожи в коленях их интересовало все, что было связано с древними иудеями и первыми христианами. Палестинцев же в расчет не брали, будто их на этой земле никогда и не было.
Новое поколение арабских ученых — включая Нури — также было воспитано на традициях библейской археологии. Собственно, другой-то и не было. Но они были первыми, кто начал раскапывать принципиально иное. В шестидесятых некоторые из них нанялись в помощники ученым из Иллинойса, которым повезло отрыть Тель Та'анах — холм неподалеку от Йенина, на Западном Берегу реки Иордан. Американцев охватило поистине неистовое возбуждение — за несколько лет они перерыли в округе буквально все. Еще бы! Ведь Та'анах упоминался в Библии как один из ханаанских городов, покоренных иудейским военачальником Иешуа.[4]
Но Ахмада и его друзей заинтересовали совсем другие вещи. После того как американцы свернули свою лавочку и вернулись на родину, Ахмад вернулся на место раскопа и развернул исследовательскую работу у подножия холма, где ему удалось раскопать древнее палестинское поселение Ти'инник. Ахмад и его коллеги задались целью узнать как можно больше подробностей о быте древних поселенцев — ведь деревня существовала на одном месте в течение почти пяти тысячелетий. И каждый день работы на этом раскопе приносил новые открытия, а каждый новый черепок словно делал историческое политическое заявление: впервые археологи взялись за восстановление прошлого не Земли обетованной, а именно Палестины.
Это-то и выдвинуло Ахмада Нури в первые ряды заслуженных деятелей палестинского национального движения. Кто-то даже передал ему, что Организация освобождения Палестины — которая в те годы еще находилась под официальным запретом и действовала из-за границы — всячески одобряла его работу и провозгласила его одним из соавторов национальной идеи. В те времена, когда большинство израильтян отрицали сам факт существования палестинского народа, Нури доказывал своими изысканиями его древность.
Его популярность лишь возросла после того, как он вместе со своими студентами раскопал покинутый лагерь беженцев, собирая в качестве реликвий ржавые банки из-под сардин и пластиковые молочные пакеты — предметы быта тех людей, которых жизнь заставила покинуть родину в 1948 году. Это была фактически пропагандистская акция. А реальная археологическая работа здесь, в Бейтине, с каждой новой находкой все укрепляла его в негласном статусе «народного героя».
