Людмила Васильева - ...И двадцать четыре жемчужины
— Товарищи, кто из вас Анохин? Предчувствие какой-то опасности ударило Павла словно током.
— Я Анохин.
— Вам звонит жена, подойдите к телефону.
Павел поднял трубку. Голос Симы звучал так ясно, будто она была рядом:
— Павлуша, немедленно выезжай... нет, лети самолетом... Андрюша болен, ему очень плохо... зовет тебя...
— Но что с ним?
— Подозревают менингит. Вылетай быстрей.
— Конечно, конечно. Только успокойся... Сейчас же выезжаю. Не отчаивайся... Все обойдется.
Нина сразу по лицу Павла поняла — случилось что-то очень плохое. Она не успела спросить, а он сам сказал:
— Заболел сын... Кажется, менингит... Я уезжаю. Когда Павел приехал домой, нашел на столе записку: «Павлуша! Приезжай срочно в Морозовскую больницу. Жду»
В больнице Павел разыскал Симу. К Андрюше их не пустили, и они остались, чтобы дождаться профессора. Он мельком взглянул на них и поспешил успокоить:
— Не волнуйтесь... Менингита нет... У мальчика тяжелая форма гриппа. Ничего, скоро пойдет на поправку. А мальчуган у вас нервный, хотя физически довольно крепкий. Не волнуйтесь. Всего доброго.
Симу бил нервный озноб. Профессор велел сестре дать ей успокоительное. Павел поймал на улице такси, бережно усадил жену в машину и обнял за плечи. Сейчас их объединяла тревога за сына, и Павел старался приласкать и успокоить Симу. Дома он согрел чай и заставил ее выпить, разобрал постель. Уже засыпая, она привычно положила голову на его плечо, а он поцеловал ее опухшие от слез глаза.
В эти тревожные дни Павел отвлекся от впечатлений недавней поездки. А, вспомнив, старался прогнать из памяти воспоминания о том, что произошло в Риге.
После болезни сына Павел долго не появлялся в комбинате. Теперь, когда мальчик был здоров, Павел часто вспоминал о Нине. Иногда ему неудержимо хотелось прийти к ней и сказать, что он не может ее забыть, что она стала очень дорога ему. Но он никак не мог решиться.
Наконец Павел пришел в комбинат и застал Нину одну, он уловил растерянность в ее взгляде. И грусть.
— Нина, выслушайте меня: без вас мне трудно... все теряет смысл...
— Не говорите ничего, Павел Корнеевич. Я очень, очень прошу... Все так нелепо, не нужно... Наверно, это была слабость. И непростительная. Забудьте об этом...
Он видел ее волнение, замешательство, ненавидел себя за то, что был виновником этого. Но как успокоить ее? Как заставить выслушать?..
Нина подошла к окну, стараясь справиться с подступившими слезами. «Не смей плакать! Не смей!» — приказывала она себе и, не оборачиваясь, стояла спиной к Павлу, прямая, застывшая, напряженная.
Павел молча смотрел на Нину, ожидая, что она обернется, что-нибудь скажет...
И вдруг, неожиданно для самого себя, круто повернулся и вышел.
Павел сидел в своей мастерской перед мольбертом, на котором был начатый портрет Нины. Он был задуман в один из последних дней, когда воспоминание о встрече с ней в Риге было особенно ярким и острым. Еще тогда он представил, как напишет ее... Он надеялся, что сумеет передать выражение лица Нины в тот памятный вечер.
И вот неудача! Вяло получается, совсем не то...
Павел сделал перерыв, закурил. И вдруг снова увидел воображаемый портрет. Увидел точнее, чем тогда, — и лицо, и линии шеи, и плечи, и руки, лежащие на столике...
Невольно подумалось: вот если бы она попозировала! И тут же одернул себя: «Ищешь к ней пути?.. Нет уж, кончено, и все...»
Павел начал сразу несколько вариантов портрета. День ото дня он вносил что-то новое в образ Нины.
Настал день, когда он положил последний мазок... И только тогда почувствовал накопившуюся усталость. Он сел на тахту и вглядывался в портрет. Первое ощущение было такое, будто картина написана кем-то другим, что изображенная на ней женщина и не Нина вовсе... Но чем дольше смотрел на портрет, тем яснее становилось, что он все же сумел передать самое характерное, но не всегда уловимое в ней — и так, чтобы зритель почувствовал ее индивидуальность. Ему стало грустно — сейчас снова был наедине с этой женщиной, и все, что произошло тогда в Риге, вдруг вспомнилось ясно, со всеми подробностями, как вспоминается давно виденный фильм, который взволновал и остался в памяти.
Женщина на картине прямо смотрела на зрителя. Впечатление о ее характере, пожалуй, могло создаться противоречивое. В ней была независимость, но в то же время и робость — взгляд был и вопрошающим и задумчивым. И еще было в ней что-то несовременное, что-то неуловимое...
Спустя несколько месяцев Анохину сообщили, чтобы он готовил свои работы на очередную выставку, приуроченную к предстоящему празднованию дня 8 Марта. Он отобрал несколько работ и в последнюю минуту решил послать и Нинин портрет. Сначала не думал его выставлять: слишком дорог он был ему, слишком. сокровенное было с ним связано...
Придя на выставку, Анохин ревниво оглядел картину и уже жалел, что отдал ее сюда, — ведь для всех посетителей это была всего лишь «Женщина за столиком». Красивая женщина, и только. А для него... это была счастливейшая в его жизни встреча...
Как всегда, кроме обычных посетителей, выставку осматривали художники, искусствоведы, журналисты. Приехала и Нина. Когда она увидела портрет, не сразу поняла, что Анохин написал именно ее, — так непривычно было видеть собственное изображение. И ведь как написал!
Да, Павел не пошел по пути только внешнего сходства. Как ненавязчивы детали одежды и фон... А лицо... Нину поразило, как точно сумел Павел понять тогдашнее ее настроение. Казалось, что он каким-то неведомым чувством угадал даже те ее мысли, когда они молча сидели в маленьком рижском кафе и Нина размышляла, как странно свела их с Павлом жизнь... свела так неожиданно... Теперь Нина со всей ясностью поняла, что портрет не случайная удача Анохина. Он написан незаурядным художником.
Нина ждала, что Анохин объявится, скажет ей о портрете, но он не звонил и не появлялся.
Как-то в мастерскую Анохина зашел художник, сосед по мастерской.
— Очень удался тебе портрет, Паша. Пожалуй, один из лучших на выставке. Уговорил все-таки Озерцеву позировать?
— Ни разу не позировала. По памяти и по наброску делал. Вот по этому. — Павел подал листок.
— А она о тебе спрашивала. Просила поблагодарить за портрет, интересовалась, почему тебя не видно.
— А ты что ответил?
— Что много работаешь... И все...
— Ну, спасибо, дружище.
Оставшись один, Павел все не мог успокоиться. Настроение было радостным, но он самому себе не хотел признаться: оказывается, она им интересовалась!
На следующий день он пошел в комбинат. Возле комнаты Нины постоял в нерешительности, потом постучал и открыл дверь.
Нина встала и смотрела на него, словно не узнавая. Потом сказала:
— Павел Корнеевич! Какими судьбами?
— Да вот... зашел. Так хотелось увидеть вас... Нина.
Она по-прежнему смотрела на него, не говоря ни слова.
Он не выдержал — крепко обхватил ее за плечи и прижал к себе.
В мастерской Анохина было тепло и по-своему уютно. Нина устроилась в кресле, Павел — напротив на низкой скамейке. Пахло красками и лаками. Эти запахи были привычны им обоим. Павел увлеченно рассказывал:
— ...Представляете, приходим в бухту. Ощущение такое, будто попал в мир приключенческого романа. На берегу бухты выветрившийся остов кита. Берег зарос ромашками и незабудками, да такими крупными, каких я нигде не видел. В море впадает река, сильная, полноводная. Ночи в это время еще белые, но в тот день погода была пасмурная. Подхожу к воде. Вдруг у самого берега бесшумно выныривает круглая голова, глазищи огромные — нерпа. И нерпята тут же играют, на меня никакого внимания. Смотрю: на другом берегу стоит на задних лапах медведь. Головой туда-сюда вертит. Потом не торопясь потопал... Представляете — первобытный мир! А какая там весна — стремительная, щедрая. В один день поля покрываются цветущими ирисами. На лиственницах нежнейшая пушистая хвоя... Я там был вместе с одним удивительным человеком, Дмитрием Васильевичем Ясиным. Вот он, на этом портрете.
— Хорошее лицо. Видно, что славный человек.
— Да, человек он замечательный! Я, можно сказать, благодаря ему особенно остро воспринял и тамошнюю природу, и людей.
Павел расставил у стены несколько этюдов.
— Вот посмотрите, это бухта Гертнера. Застроена не так давно. Сейчас она уже в черте города. А этот, — Павел указал на маленький этюд, — писал белой ночью. Это место хорошо помню. Как-то встали на стоянку. Разожгли костер, сидим беседуем с Ясиным. Вокруг знакомые, как в Подмосковье, травы, цветы. Лошади рядом пасутся стреноженные. Такой покой во всем. Так все просто и в то же время значительно. Даже себя ощущаешь другим человеком... Вот тогда захотелось уловить на этюде состояние природы. Пишу, а не дается. Так и считал, что этюд не получится, а приехал сюда, посмотрел — что-то все же удалось передать.
