Владимир Югов - Трижды приговоренный к "вышке"
— А как с женой Зайцева, Долгов, получилось, не знаете?
— Получилось страшно. Я уже, гражданин следователь, рассказывал. Я тогда приехал в шестом часу вечера, мотор у меня забарахлил. Остановился, зашел в балок, а Гузий — там. Не скажу, что напуган, но что-то такое было. Я получил как раз получку, с собой возить — сами понимаете… Заработал тогда более куска… Ну более тысячи… А дали пятерками. Боле тысячи, пачка приличная. Я спрятал деньги накануне в матрац. Когда Гузий вышел, думаю — шмонал! Кинулся к постели — все цело. Я взял деньги, думаю: от греха подалее, на почту отнесу и положу на книжку, как всегда делал. Пошел. А тут — кровь. У порога… Огнем обожгло, в тот раз, когда из милиции приезжали, — перетрусил, стали трясти же… Гузия спрашиваю: «Ты что? На охоте был?» Он ощерился и отвечает: «Да, охотился… — Вдруг подошел ко мне вплотную и грозит пальцем: — Но ты… ничего не видел, понял? Убью! Я бы тебя и тогда убил, если бы ты пикнул насчет моего отсутствия…» Я, понятно, озверел. Я не люблю, когда мне грозят. Схватил гаечный ключ… Да я уже рассказывал… Стали мы драться, он бил сильнее. Хорошо Валерка появился…
— А что вы тогда подумали, Суров? Почему они дерутся?
— Я подумал, что деруться они за деньги. Вася мне сказал, что у него пропало двести рублей. Когда мы покупали балок на четверых, еще тогда выпили, и Гузий сказал, что он не намерен платить за это барахло, хоть и удобней жить. Он у меня стащил потихоньку… я пьяный был… сто пятьдесят рублей… Конечно, было после выпивки, я не помню… Может, он и не брал? А Вася помнит, у него память после выпивки лучше… Я и подумал, что дерутся за деньги, стал разнимать… Но вижу, они не разнимаются, серьезно. А потом, на второй день, я понял, за что они дрались. Тут все село уже всполошилось: убийство жены механика. Ее, оказывается, все уважали, она была очень талантливой библиотекаршей, книги люди стали читать, библиотекарша устраивала хорошо культурную жизнь… После убийства все будто озверели, гам, тарарам… Эта ее смерть, Зайцевой я имею в виду, смерть насильственная подействовала на всех отрицательно, даже сильно. Не знали, что делать. А механик, тот вообще обезумел. Хорошо, что тогда участковый видел, как он приходил к нам из ревности, грозил ружьем… А вскоре Гузий и Павлюк уехали, а нам, которые остались тут, через некоторое время все приписали…
— А я причем? Видите? — заблеял Долгов. — Я дрался тогда с ним, даже кричал, что он насильник.
— Вы, что же, знали, кто убил учительницу?
— Чё?
— Вы в подробностях знали о деле по убийству учительницы?
— А кто не знал! — сказал Суров. — Это же тут — как по радио. И с подробностями.
— Все, конечно, — вступил уже спокойнее Долгов, — с подробностями. Мы еще потом говорили по вечерам. И все намекали друг другу, я Васе, Вася мне… Пойти и рассказать! А если наговоришь на человека? Мало ли что он кинулся драться! Может, совсем по-другому он понял меня… Да пили же потом… Голова ходит ходором…
— Вы пытались когда-либо завести разговор с участковым? Я вас спрашиваю, Долгов?
— Я? Да. Однажды я выпил и пришел к нему… Но видите, как это обернулось для меня? Я сижу перед вами…
Во время допроса Гордий не проронил ни слова. Сидел, насупившись. Думал:
Как же это так?
Вот эти два парня (если, конечно, они не сговорились) могут по сто раз повторять одно и то же, а хлюпик Дмитриевский юлит, вертит, крутит… То есть юлил, вертел, крутил… И довертелся, докрутился… Их не собьешь ни разными свидетельскими показаниями, ни ложью, ни угрозами, ни лестью. «В этом мы не виноваты! Хоть расстреляйте! Ходили к ней — да. Было. Но больше… Извините-подвиньте!» А там… Ведь при внимательном чтении показаний Дмитриевского на предварительном следствии легко можно было убедиться: все указанные детали и подробности первоначально ему не были известны. Признав себя виновным, он вынужден был ссылаться на то, что деталей убийства не помнит. Естественно! Он их просто не знал! И только постепенно его показания «обогащались» сведениями, полученными им, как он объяснил поначалу в суде, от следователя. Они-то настойчиво и приводили показания Дмитриевского в соответствие с хорошо ими изученными фактами. Следователи ему их навязывали.
Зачем же тебе это было нужно, Дмитриевский? Зачем ты пошел на ложь?
Потом он сидел со следователем Меломедовым в его маленькой комнатке у камина, опять пил чай, и неприятные слова так и просились наружу. Но сдерживался. Стоило только раз отступить от закона, только раз, хотя бы в одном документе, пойти на самообман (он был добр — не сказал даже сам себе: «Пойти на обман»), и уже в цепочку вошел обман, и повлек за собой новый и новый обман. Ему, Меломедову, приходилось невольно обманывать себя (надеждой, что он все-таки прав), обманывать других, обманывать Дмитриевского, Романова, их дядю, всех, всех… Погрязнув во лжи, которую он не видел, а чувствовал, он боялся задуматься над тем, что же он делает? Не может же быть такого, что он верил в то, что создал в воображении! Идут же от неопровержимых фактов! Их же в его распоряжении не было!
Гордий отставил чашку.
Меломедов нагнулся, под теплым свитером было спрятано молодое, ловкое тело. Он и тогда, после суда, выглядел молодо, победно. Сегодня не скажешь, что он выглядит победно. Басманов тогда любовался, кажется, им. Все вышло удивительно быстро, Дмитриевский «раскололся», всем ясно, что убийца и не мог не расколоться. Тогда Басманов, правда, пожалел этого старого человека — адвоката Гордия. Он подхватил его под руку, одевая на голову шляпу, потому что шел крупный, какими-то хлопьями снег. Гордий обо всем на свете позабыл, шел с непокрытой головой…
Сколько же прошло с тех пор? Целая вечность. Молодые, затертые во льдах, в непогоде, остаются с молодыми, ловкими телами, а у стариков кружится голова. Ничего не поделаешь!
Но целая жизнь промчалась над головой и Меломедова. Он был преуспевающим следователем, жил в Москве, на Арбате, в новом доме. Теперь тихая комнатка, правда, с красивым камином. Он, наверное, поставил его собственноручно, молодые теперь все могут — по книжкам, где описывается, как поставить на даче летнюю кухню, как сделать прекрасный камин.
Горе Меломедова было большим. Гордий из короткого рассказа понял, почему этот молодой человек оказался тут. Вот так! Но он, зная, почему он тут, не удержался от вопроса, почему же именно он приехал сюда. И он спросил его об этом, теребя отставленную чашку. Он думал теперь об одном: в этой комнате находилась бы, Игорь, твоя любимая женщина, если бы ты… Тогда по-настоящему вел дело Дмитриевского. Какое дикое стечение обстоятельств! Неужели, неужели ты, Игорь, этого не понимаешь? Как же ты тогда живешь?
Когда Гордий задал Меломедову этот вопрос — вы приехали сюда добровольно? — тот через какое-то время ответил:
— Я ждал этого вопроса. Именно от вас. Мне не сладко. Если я вам скажу, что я приехал за Наташей Светличной, вы вскинете удивленно левой бровью. У вас такая привычка. Я… Впрочем, мне всего-то тоже ничего… А Наташеньке было двадцать пять. Разница не такая и существенная. Я еще не женился, а она не успела выйти замуж — училась. Я увидел Наташу у себя в Москве. Это было после ее защиты диплома. Я спешил, как всегда, по своим делам. Вы знаете, посадив Дмитриевского, я… так уже бывает… укрепился в мнении, что я что-то значу. Правда, правда!.. Все хорошо, когда нормально, сносно. Представьте, Дмитриевского могли расстрелять. Это так и не иначе. Вы это знаете не хуже меня. Все свалилось на этого парня, все было против него…
— Вы и сейчас так думаете?
— Нет, сейчас, когда потеряна Наташа… Зачем вы меня мучаете? Сейчас я часто думаю то, что думаете теперь, в эту минуту, вы… Товарищ Меломедов, если бы вы нашли тогда подлинного убийцу, Наташа… Ах, не надо!
— Наташа жила бы?
— Да, да, да!
— Почему вы так думаете?
— Да потому что… Что вы не знаете?
— Нет, не знаю.
— И не предполагаете?
— Предполагаю.
— Ах вот как! Тогда вы меня мучаете!
— Даже так?
— Именно так. Вы недобрый старик. Мстительный. Да, я уговаривал ее остаться в Москве. Но она была сильнее меня в своих намерениях. Она интеллигентка в шестом поколении. Она была уверена, что на Малой Тунгуске нужны такие же прекрасные преподаватели, как и в Москве. Даже больше нужны. Она сама попросилась ехать сюда. Она верила, что человек должен… Ах, должен, должен, должен! Жалко… Почему здешние дети не могут иметь таких преподавателей, как она? Я не мог ее разубедить. Поехал за ней. Плюнул на карьеру. Я тогда не думал о вас, о Дмитриевском…
— Басманов мне говорил, что за Наташей ухаживал директор леспромхоза, — зачем-то сказал Гордий.
— Леднев. Но он чист. Нет, нет, не Леднев. Вы и сами понимаете. Это те! Те, которых я обязан был искать, исследуя дело Дмитриевского…
— Как вы думаете, — жестко спросил Гордий, — Дмитриевский любит свою жену?
