Инна Бачинская - Дом с химерами
– Не нужно, – сказал Вениамин Павлович, с любопытством на нее глядя. – У меня хорошее воображение.
Он пододвинул ей полный стакан.
– Да как вы смеете!! – Ольга Борисовна схватила стакан, отхлебнула и закашлялась.
– Закусывайте, а то, не дай бог, опьянеете.
– Ненавижу! Молчать! Вам и возразить нечего!
– Нечего, – признал он. – Кругом виноват. Возьмите кусочек, вот. И хлебушка. Молодец! Пить будете?
– Убирайтесь! Я не могу вас видеть! Вы… из… ив… изв-ра-щеец! – Она всхлипнула и расплакалась.
– Художники – ребята такие, – согласился Вениамин Павлович. – С ними ухо востро держать надо. А вот мы сейчас полегонечку, потихоньку – и в тенечек, на травку. Это у нас от свежего воздуха, кислородный шок. Отдохнем, придем в себя. А там и уха подоспеет.
Приговаривая, он вытащил Ольгу Борисовну из-за стола. Она сопротивлялась, кажется, даже попыталась укусить его за руку.
– Не хочу уху!! – выкрикивала Ольга Борисовна, отбиваясь. – И вообще мне домой надо!
Вениамин Павлович положил ее на спальный мешок, прикрыл кухонным полотенцем. И вернулся к прерванному позднему завтраку. Он жевал мясо и зелень, с удовольствием поглядывая на спящую Ольгу Борисовну. Пил вино. Когда закончилась бутылка, принес из машины другую.
…Ольга Борисовна проснулась на закате. Все вокруг было залито густым оранжевым светом. Она, охнув, поднялась. Болела голова. Горели плечи и спина. Во рту было омерзительно. И тем не менее хотелось есть. Она подошла к столу. В черной сумке на длинном ремешке, в бумажном пакете лежали хлеб и мясо. Она взяла пакет и пошла на берег. Уселась на песок и стала есть.
Она жевала и смотрела на реку. Вода полыхала огнем, небо из голубого стало синим. Осина на том берегу все еще держалась. Плескалась рыба. Большая черная мидия незаметно глазу передвигалась к воде. За ней в песке тянулась глубокая влажная борозда.
Поев, Ольга Борисовна пошла по берегу куда глаза глядят. Художника не было видно, видимо, он все еще ловил рыбу… Где-то там. Она смутно помнила, что они, кажется… поговорили. Она сказала ему все, что о нем думает. Как оказалась на спальном мешке, она не помнила.
«Терпеть не могу красное вино!» – сказала она себе, как будто оправдывалась.
…Когда она вернулась, у дома горел костер. На перекладине висел казан. Вениамин Павлович стоял рядом, мешал ложкой. Лицо у него было одухотворенным. Сильно пахло лавровым листом и дымом.
Ольга Борисовна переоделась и подошла к костру. Протянула руки.
– Накрывайте на стол! – строго сказал художник. – Посуда за занавеской.
Они в молчании ели уху. Ольга Борисовна наконец выдавила из себя:
– Вы извините… Я, кажется, наговорила лишнего.
Художник задумался. Поднял брови, вытянул губы трубочкой, покивал печально.
– Да нет, все правильно. Вы все правильно сказали. Я не борец. Я плыву по течению. Я шут, я циркач…
Ольга Борисовна взглянула подозрительно – издевается?
– А если серьезно… Знаете, ценности бывают разные. Мои… – Он не закончил фразы, обвел взглядом заросший дворик, деревья, костер.
– Это не ценности! – немедленно взвилась Ольга Борисовна. – Это просто… есть. Ценности нужно заработать. Ценности – это счет в банке, престижная школа для детей, хороший врач. Это картины в галерее, а не на полу под газетой! Ценности – это прочный мир. А ваш мир…
– А ваш мир прочный? – перебил он. – Зачем вам человек, за которого нужно бороться? Вы что, любите его?
– Люблю!
– Не врите! Он что, одна из ваших ценностей? Собственность?
– Не ваше дело! Вам не понять.
– Когда-то жены бегали в партком.
– Я бы не побежала!
– Конечно, нет. Вы умная женщина, вы бы не стали портить ему карьеру. Вы бы встретились с мужем любовницы…
– По-вашему, я должна ее жалеть? А что бы сделали вы?
– Не знаю. Да и не подходят вам мои рецепты.
– То-то. Может, я и не права, но…
– Вранья не хочется, – сказал он примирительно. – Последнее дело – вранье. Смотреть в глаза и врать…
Ольга Борисовна почувствовала, как защипало в глазах. Только не разреветься!
– Хотите вина? – спросил художник.
Она кивнула:
– Чуть-чуть.
Художник рассмеялся. Ольга Борисовна тоже рассмеялась и сказала:
– Мой муж уехал в командировку. Подозреваю, с вашей женой. А я тут с вами.
– Вот горе-то! Что же нам теперь делать?
Они посмотрели друг на друга и снова рассмеялись.
– За ценности! – сказал он, поднимая стакан.
– Аминь! – вырвалось у Ольги Борисовны.
* * *…Разглядывая себя в зеркале, Ольга Борисовна отметила, что загар ей к лицу. Она была дома, в своей розово-голубой ванной комнате с зеркальными шкафчиками и десятками нарядных баночек и флаконов. Глаза стали ярче, губы обветрились, даже обгоревший нос не портил впечатления. Руки же от мытья посуды…
Она улыбнулась, вспомнив, как спросила его, чем мыть, а он ответил – песком, не будем нарушать экологию. Песком и в реке. Надо было взять резиновые перчатки. Она рассмеялась, представив себе, как моет посуду в реке в резиновых перчатках…
Она сидела на краю ванны, полная воспоминаний… Звонок телефона вывел ее из транса. Это был Толя, муж.
– Оленька, ты как, моя хорошая? – закричал он радостно.
– Нормально, – ответила она ровно, чувствуя, как зазвенело в ушах от напряжения. – А ты?
– Работы до чертиков, – пожаловался он. – Страшно хочу домой. Соскучился по тебе, Олюшка!
Ноздри тонкого носа Ольги Павловны раздулись, и кончик его побелел от ярости. Она чувствовала, как темнеет в глазах от ненависти к мужу. Подонок! Соскучился он!
Ненавижу! Тебя и твою… Она вспомнила картину из хижины – девушка на крыльце, веснушки, беззаботная улыбка, прищуренные голубые глаза… в рубашке… своего мужа…
От радужного настроения не осталось и следа.
«Дрянь! – Она сжала кулаки. – Не отдам!»
Глава 11
Чай втроем
Дремала душа, как слепая,
Так пыльные спят зеркала…
Николай Гумилев. «Дремала душа…»Виталий Вербицкий поднялся на второй этаж, медленно пошел по коридору. Он и сам не знал, почему старается ступать тихо, прислушивается и поминутно озирается. Комната Глеба была пуста.
– Чертов дом! – бормотал режиссер. – Недаром Жабик свалил… И врал, что видел… этого! Дятел! А Глебыч где? Куда делся? – Он остановился затаив дыхание – ему послышался звук – не то стон, не то шорох… – Да что же это такое… Глебыч! – закричал он. – Ты где?
Откуда-то снизу раздался неясный крик. Виталий попятился, еще секунда, и он бросился бы вон из проклятого дома, но тут он явственно услышал:
– Виталя, я на лестнице! Захлопнулась дверь!
– Какая дверь? – обрадовался режиссер. – Где?
– Последняя слева!
Вербицкий потянул за ручку, и дверь нехотя открылась.
– Ты чего, Глебыч? Она же не заперта!
Глеб выбрался наружу.
– Черт ее знает, Виталя! Не открывалась!
– Что случилось, Глебыч? С какого перепугу тебя туда понесло? Что там, кстати?
– Проверил дом… На всякий случай… – Глеб не собирался рассказывать другу о ночной истории. – Там чердак, дверь закрыта. Хотел открыть, но погасла свечка, и я… вот. Колено зацепил, черт! Этого только не хватало!
– Ты мне смотри, с коленями. Тебе танцевать! Нашел чего?
– Ничего. В одной конуре есть диван, так что милости просим, когда погонят.
– Привидений нету?
– Не видел, – сказал после паузы Глеб.
– Жаль, жаль… Где им быть, беднягам, в двадцать первом веке, как не тут? Последний приют.
– Виталя, а ты как вошел? – вдруг спросил Глеб.
– А ты чего не запираешься? – ответил вопросом на вопрос режиссер.
– Я заперся… Запер входную дверь на щетку!
– Глебыч, ты чего? Входная дверь была открыта!
– Но я же помню… – пробормотал Глеб.
– Пошли посидим! Не заморачивайся, нам ли воров бояться? Сейчас Жабик подгребет, забежал в сельпо к Валентине, соскучился. Кстати, Глебыч, рекомендую! Классная баба – добрая, веселая, жратвы завсегда принесет. Что с тобой, Глебыч? Как неродной, чес-с-слово! Случилось чего?
– Все в порядке, – ответил Глеб, мучительно пытаясь вспомнить, запер ли входную дверь. Он мог бы поклясться, что запер…
Внизу хлопнула дверь, раздался топот.
– Жабик! – обрадовался режиссер. – Комплект. Где парадная скатерть и столовое серебро?
Жабик оказался невысоким тощим парнем, большеротым, с круглыми зеленовато-желтыми глазами слегка навыкате. Жабик и есть.
– Рад, рад! – Он сердечно пожал Глебу руку. – Петр Зосимов. Как же, как же, наслышаны, прожужжены в ушах и проедены до дырок в мозгах! Насчет гениального таланта из-за бугра. Валентина интересуется, между прочим, спрашивала, надолго ли. Так что, уступаю пальму, так сказать. Как тебе в Приюте? Не страшно? – Что-то было в его голосе…
Глеб пожал плечами.
– А я скучаю… Мы называли его «Приют»! Дом, домина! И сердце ноет и болит! Лучшие годы отданы и проведены… Сколько воспоминаний, сколько выпито и ро́злито! Какие компании! Это же охренеть, сколько всего было! Я занимал партаменты с диваном… – он бурно вздохнул. – Эх, жизнь-жестянка! Ляля Бо тоже тут обиталась… пока не вышла замуж. Мы ее пугали привидениями, она визжала, как недорезанная.
