Олег Игнатьев - Мертвый угол
Климов протирать половичок не собирался. Но и унижать себя нахальством — занимать свободный стул без приглашения, к чему он не привык: обычай — деспот! — не желал.
Изобразив радушную улыбку, он укоряюще-шутливо развел руки:
— Старина! Не узнавать друзей, погодков-однокашников! Нехорошо…
И двинулся к столу.
Слакогуз откинулся на спинку кресла.
Каждая его морщинка, складка на лице и возле глаз, казалось, намекала всякому на то, что принимать чужих за близких он считает лишним. Тем более пустым и зряшным он считает сам процесс угадывания, когда к нему заходит посторонний. Он не из тех, кто ходит пятками вперед. Жить прошлым — для него — непозволительная роскошь. Он копил силы, волю, справедливый гнев для борьбы с преступностью, профессиональной непригодностью и рукосуйством. Не чувствовать в себе карающий огонь блюстителя общественной морали он просто не имеет права. Умный умного всегда поймет. Но умным сейчас трудно. Места их занимают охламоны и тупицы вроде вот такого «однокашника», затычки во все дырки, неизвестно с какой целью нагрянувшего в Ключеводск.
Хмыкнув, Слакогуз протянул руку;
— Ваши документики, пожалте.
Климов улыбнулся еще шире. Достал паспорт. Продолжал игру:
— Смотри и узнавай, да поживей, а то я тебя выдерну из- за стола…
Он сам почувствовал, что тон шутливой фразы был холодноватым.
Слакогуз пролистнул паспорт, сдвинул его на краешек стола.
Жест отстраняющий, но смысл примирительный.
Поерзал, поскрипел кожзаменителем усадистого кресла, отперхался и равнодушно, с чувством превосходства подал руку. Дал возможность подержаться за свои негнущиеся пальцы.
— Каким ветром?
Его пухлая, влажная ладонь вызвала желание тотчас сухо-насухо вытереть пальцы, и Климов сел, разгладив на колене полу плаща.
«Привык сморкать в чужую руку», — с давней, еще школьной неприязнью подумал он о Слакогузе и, придвигая поближе к столу стул, на котором сидел, стал объяснять причину своего визита.
— В общем, пришел за справкой.
Он отвел глаза от жирного двойного подбородка Слакогуза и присоединил к своему паспорт Ефросиньи Александровны.
— Дело за малым.
Слакогуз помрачнел.
— Это ты так думаешь.
Его мрачность наводила на мысль, что он обидно обделен судьбой.
Климов решил подольстить.
— Насколько понимаю, ты здесь бог и царь. Все остальное — чистая проформа. Твои подпись и печать, что гвозди в крышку гроба. Раз! — и на века.
Он безотчетно тронул узел галстука, внезапно пожалев, что трудно сходится с людьми.
Глаза у Слакогуза потеплели, но все равно он смотрел с недоверием. Так еще пацаны смотрят на генерала, и даже не столько на него, сколько на красные брючные полосы, проверяя себя: не ошиблись ли? У генерала должны быть лампасы. Тогда он настоящий.
Жаль, что Климов не обладал способностью читать чужие мысли по выражению лица.
— Все так, но и не так, — вальяжно почесал себя за ухом Слакогуз. — Закон. Инструкция. Порядок.
Он снял с руки часы, вгляделся в циферблат, удостоверился, что из хромированных они от разговора с Климовым отнюдь не стали золотыми, послушал, как идут, встряхнул, опять послушал, приподнял их за зажим браслета, стал раскачивать на уровне труди, всем своим видом искренне показывал, что ему совсем не хочется быть бюрократом, демагогом и занудой.
— Я тоже, знаешь ли, стараюсь быть внимательным и милосердно-чутким, но и ты пойми: не вправе я причину смерти устанавливать. Закон. Такое дело. Езжай в район.
Его неспешно-важная размеренная речь словно помогала часам раскачиваться на браслете. Их метрономно-металлический стук и блики электрического света, вспыхивающие на круглом корпусе и на браслете, как бы поддразнивали Климова: «Ну, что ты мне на это возразишь?»
— А что в районе?
— Судмедэкспертиза.
Климов хмыкнул.
— Это значит… труп нужно везти?
Маслянистые глаза смотрели на него бесстрастно.
— Как захочешь. Можно судмедэксперта сюда… Деньгами помани.
Слакогуз надел часы, щелкнул зажимом, покрутил браслет, снова послушал механизм, остался чем-то недоволен, полез в стол.
— А сколько это будет стоить? — спросил Климов.
— Что?
— Вызов судмедэксперта.
— Понятия не знаю, — косноязыко буркнул Слакогуз, нашарив в ящике стола запасной стержень к шариковой ручке. Он попробовал его расписать, но только поцарапал и порвал бумагу. Паста ссохлась, и стержень годился лишь на выброс, что он и сделал с превеликим удовольствием, швырнув его в корзину.
— Освобождаться надо от старья, освобождаться!
Он словно намекал на что-то, но понять его Климов не мог. Педант и тугодум, он не приучен был «давать на лапу». А Слакогуз сложил в стопку кипу бумаг: оперативных сводок, телефонограмм и протоколов, зажал в руке в приподнял их над столом. Свободный незажатый край округло разошелся, как трехрядка, если открепить застежку на боку, и зачем-то вслух пересчитал количество листов. Их было больше, чем достаточно.
— Пятьдесят штук.
Бумаги тяготили руку, и Слакогуз отправил их на время — с глаз долой! — в утробу сейфа.
Климов поднялся, взял паспорта: свой в новых корочках из твердой буйволиной кожи, подарили сыновья на день рождения, и бабы Фроси, старенький, затерханный, с надорванным углом.
Постукал паспортами по ладони.
Слакогуз возился с дверцей сейфа. Петли были разболтаны, замок не закрывался.
— Твою мать! — у Слакогуза ничего не получалось. — Весь день, зараза, наперекосяк. Думал, после дежурства отосплюсь, так принесла нелегкая, — Климов напрягся, — этого ханурика, босого на коньках, — Климов кивнул, — а я один… — ключ проворачивался в скважине, но не закрывал, — водитель был, на той неделе загремел в больницу, отвезли в район, аппендицит, сказали, гнойный, может, и не выживет, вот так, — дверца закрылась, Слакогуз вытер рукой вспотевший подбородок, двинулся в обход стола. — Еще сержант был, парень-хват, гроза местной шпаны, на днях подрезали, похоронили… Дел хватает. Заходи…
«Когда умрешь», — проговорил за него концовку фразы Климов, но вслух сказал другое:
— Дай я позвоню сейчас в судмедэкспертизу.
— Не положено.
— Тогда ты позвони.
Уловив замешательство Слакогуза, снял телефонную трубку, протянул.
— Не будь занудой…
— Ладно, — отмахнулся Слакогуз, — звони…
В дверь постучали.
Климов обернулся.
Заглядывала паспортистка. Язык прижат к верхней губе, глаза прищурены, вид плутоватый. Столкнулась взглядом, обдала презрением, кокетливо сведя коленки, зашептала Слакогузу:
— Я сейчас… Ага… Целую в носик…
Слакогуз начальственно похлопал ее чуть ниже спины.
— Только недолго.
Выскользнула, выпорхнула, отвязалась.
Климов облегченно выдохнул, узнал у Слакогуза код и номер телефона судмедэкспертизы, позвонил. Ответил женский голос. Санитарка сообщила, что врач занят, был еще один, уволился, и этот собирается…
— А где он?
— Режет.
— Передайте ему, чтоб не уходил. Ему будут звонить из Ключеводска…
— .. Клю-че-вод-с-ка! — по слогам прокричал Климов в трубку глуховатой санитарке. — Из милиции!.. Или, — он посмотрел на Слакогуза, но тот, поглаживая жирные бока, глазел в окно, — пусть позвонит… пусть позвонит! сюда! в милицию! да! в Ключеводск! Я жду!
Опустил трубку.
— Занят врач.
— Бывает.
Слакогуз зевнул.
Не повернулся.
Разговаривать он явно не хотел.
Ничего не оставалось делать, как рассматривать на стенах трещины, поглядывать на телефон, как будто это помогало ожиданию, засовывать руки в карманы и опять их вынимать, топтаться-перетаптываться около стола, тянуть резину паузы, которая возникла.
