Дик Фрэнсис - Ставка на проигрыш
— Мисс Поминга...
Мисс Поминга позвали.
Голос в аппарате звучал прохладно и невозмутимо, как тогда, на станции.
— Вы приедете в воскресенье? — Вот так, прямо по существу.
— Хотел бы. — Сдержанный ответ. — Не знаю, удастся ли вырваться.
— Ах вот как. Меня приглашали на ленч...
— Что ж, идите, — пробормотал я, чувствуя, как разочарование оседает в груди тяжелым комом.
— Впрочем, если вы приедете, останусь дома.
Черт бы побрал мамашу Элизабет! Черт бы побрал ее и ее простуду!
— Я очень хочу приехать. При первой же возможности...
После небольшой паузы она спросила:
— Когда вы точно будете знать?
— Не раньше воскресенья. Пока не поеду на станцию.
— Так...
Она помедлила, потом решительным тоном проговорила:
— В любом случае сообщите, ждать вас или нет. Я постараюсь устроить так, что еще смогу пойти в гости, если узнаю, что вас не будет.
— Прекрасно. — Голос мой прозвучал с большим энтузиазмом, чем полагалось бы из предосторожности.
Она рассмеялась:
— Ладно. Надеюсь, в воскресенье увидимся. После десяти в любое время. Сара и Гарри идут играть в гольф.
— Тогда позвоню в одиннадцать тридцать. Или около того.
— Хорошо, — сказала она. — До свидания. — И повесила трубку.
Я отправился домой писать о Колли Гиббонсе и обедать с Элизабет и миссис Вудворд. Снова рыба! Не слишком вкусно и разнообразно. Я слушал прерывистую речь Элизабет, улыбался в ответ на ее улыбку и отчаянно надеялся, что не придется сидеть с ней в этой комнате через сорок восемь часов. Я жевал автоматически, не глядя на еду. К концу трапезы предательство приобрело привкус соли.
Глава 6
Время, назначенное «Тэлли», истекало. В субботу, когда до крайнего срока оставалось два дня, я поехал на скачки в Хитбери-парк на встречу с Дермотом Финнеганом, непримечательным наездником еще менее примечательной лошадки — участницы Золотого кубка.
Его ирландский акцент был столь чудовищен что сперва я не понимал ни единого слова. Однако осушив в буфете чашечку кофе, он несколько расслабился и сознался, что всегда говорит хуже, когда нервничает, после чего мы продолжили нашу беседу, и ему пришлось повторять каждую фразу не четыре-пять раз, как вначале, а только дважды.
Преодолев языковой барьер, Дермот неожиданно обнаружил недюжинное остроумие и снисходительно-философское отношение к проблемам бытия. Хотя по объективным показателям его спортивные достижения были более чем скромны, он считал их выдающимися. Его доходы, более мизерные, чем у мусорщика, казались ему царской роскошью по сравнению с условиями жизни в детстве. Отец его вырастил четырнадцать детей, торгуя картофелем, который собирал с двух с половиной акров истощенной земли. Дермот, не будучи ни самым сильным старшим сыном, ни самым избалованным младшим, тяжким трудом зарабатывал свою долю, да и то не всегда получал ее. В девятнадцать лет он окончательно изнемог с голодухи и переправился через море в Ньюмаркет, где ирландский акцент, полное незнание жизни и более чем хрупкое телосложение обеспечили ему место в скачечной индустрии, где всегда ощущалась нехватка дешевой рабочей силы.
Он работал в той же конюшне, в которой начинал свою спортивную биографию, хозяин держал его на вторых ролях. В скольких скачках он принимал участие? Он широко ухмыльнулся, обнажив зияющие дыры вместо зубов. До тридцати в удачный сезон. Правда, два года назад всего в четырех: сломал ногу. А все из-за этого безмозглого дьявола, этой колченогой твари...
Дермоту Финнегану было двадцать пять, а выглядел он на тридцать. Сломанный нос, обветренное лицо и ярко-синие живые глаза. Его мечта, сказал он, — прорваться к участию в «Эйнтри». А так он всем доволен и вовсе не стремится стать жокеем первого класса — слишком уж большая ответственность!
— Когда на заштатных соревнованиях ты все время скачешь на какой-нибудь старой, драной щетке, ничего хорошего тебя не ждет. Зато какая радость и удивление, если вдруг вырвешься вперед!
На его счету было пятнадцать побед, и каждую он помнил до мельчайших подробностей.
Нет, он не ждал выдающихся результатов от Золотого кубка. Если честно, он и записан-то туда оказался только потому, что от его конюшен выдвинуто три участника.
— Сегодня я буду на иноходце, сразу увидите. Может, еще и продержимся первые минуты, а потом мой перестарок выдохнется и ускользнет черным ходом, как внезапно застигнутый взломщик. И будет чудо из чудес, если вообще не придется поднимать его с земли!
Позднее я видел, как он выехал на какой-то десятилетней кляче, перспективной разве что для изготовления собачьих консервов. Лошадь и всадник, мелькая конечностями, рухнули во второй открытый ров, и когда после второго заезда я пошел узнать о состоянии их здоровья, то встретил Дермота, выходящего из дверей медпункта. На руке его была повязка, на лице — обычная ухмылка.
— Царапина что ни на есть пустяковая, — радостно успокоил он меня. — К Золотому кубку все будет в норме, увидите!
В ходе дальнейшего расследования всплыла незначительная подробность — ноготь висел буквально на ниточке. Этот «черный дьявол» отдавил ему копытом пальцы.
Последние полчаса, завершая обход для «Тэлли», я провел в здании конторы, наблюдая за работой администратора. Хитбери-парк, где через две недели должны были состояться скачки на Золотой кубок, считался самым организованным местом для проведения таких соревнований. Это объяснялось тем, что у руля правления ипподрома стоял бывший военный, в данном случае летчик. Явление довольно необычное, так как спортивное руководство традиционно тяготело к приглашению на административные роли пехотинцев и моряков.
Подполковник авиации Уилли Ондрой, уравновешенный, деятельный, невысокий мужчина лет сорока — сорока двух, заработал инвалидность в результате черепной травмы при аварии бомбардировщика «Вулкан». До сих пор, по его словам, он страдал приступами временной слепоты, причем чаще всего в наиболее неподходящие, неудобные и даже неприличные моменты.
До конца скачек ему не удалось выкроить ни единой минуты для беседы со мной, и даже потом нас беспрестанно отвлекали люди, звонившие в правление по самым разным вопросам. Именно Уилли Ондрою принадлежала идея проведения скачек на Золотой кубок, и он гордился этим. В них участвовали самые знаменитые скакуны. Это привлекало отборную публику. Цены на входные билеты должны были возрасти. Уилли Ондрой, несомненно, был энтузиастом своего дела, однако вполне умеренным и легко переносимым. Голосу, как и выражению янтарных глаз, была присуща особая мягкость, и лишь несколько ироничная манера улыбаться, сощурившись, выдавала стальной характер. Ему не нужно было самоутверждаться и отстаивать свой авторитет напором и силой — я понял это, вытянув из него кое-какие детали его биографии. Он начал летать на бомбардировщиках, когда ему исполнилось двадцать шесть. Он провел на них восемь лет, из них пятнадцать секунд — думая, что разобьется насмерть, три недели — в клинике, в коматозном состоянии, а потом в течение двадцати месяцев искал другую работу. Сейчас он жил с женой и двенадцатилетними близнецами в собственном доме неподалеку от ипподрома и ни о каких переменах не мечтал.
* * *Последний поезд уже отходил от платформы, но я все-таки успел и по дороге в Лондон начал придумывать статью о Дермоте Финнегане и Уилли Ондрое.
Совершенно счастливая миссис Вудворд удалилась без пятнадцати семь, и я обнаружил, что раз в кои-то веки она оставила в духовке бифштексы. Элизабет была в хорошем настроении. Я приготовил нам по коктейлю, расслабленно развалился в кресле и, с трудом выждав минут десять, небрежным тоном спросил, не звонила ли ее мать.
— Нет, не звонила.
— Так ты не знаешь, приедет она или нет?
— Думаю, предупредит, если не приедет.
— Да, конечно, — ответил я. Черт бы ее побрал! Неужели так трудно сообщить хоть что-нибудь определенное?..
Стараясь не думать об этом, я корпел над статьей для «Тэлли», потом приготовил ужин, снова занялся «Тэлли», прервался, чтобы подготовить все к ночи, и просидел за машинкой, пока не поставил точку. Была половина третьего. «Жаль, — потянувшись, подумал я, — что у меня получалось так медленно и так много пришлось вычеркнуть...» Убрал окончательный вариант в стол, завтра останется только перепечатать его набело. А времени будет предостаточно, даже если часть дня придется провести в пути к райским наслаждениям, в дороге к Гейл. Я презирал себя и заснул в шестом часу утра.
Мать Элизабет приехала. Ни малейшего признака простуды!
Все утро я пытался примириться с мыслью, что она не появится у нас в обычное время — десять пятнадцать. Я обращал к Элизабет спокойное, будничное лицо, беспрестанно ловя себя на том, что с трудом подавляю раздражение, оказывая ей различные услуги, которые обычно даже не замечал.
