Лиза Марклунд - Громкое дело
– Больше.
У нее снова задрожали руки.
– О боже, нет…
– Анника, – сказал Халениус, – успокойся.
– Четверть миллиарда?!
– Судя по всему, за данным похищением стоят разные пожелания, – продолжил Халениус. – Во-первых, политический мотив, если верить видео, и, во-вторых, требование о выкупе, указывающее на обычное kidnap for ransom[4]. И ты права, последнее предпочтительней.
– Но четверть миллиарда? У кого есть такие деньги? У меня их нет…
Kidnap for ransom?
Эти слова ассоциировались с чем-то для нее, но с чем конкретно?
Она прижала свою дрожащую ладонь ко лбу и покопалась в памяти.
Написанная ею статья, страховая фирма, которую она посетила в первый год своей работы корреспондентом в штате Нью-Йорк, они специализировались на K&R Insurances: Kidnap and Ransom Insurances…
– Страховка! – крикнула она в трубку. – Она же само собой есть у вас в министерстве! За счет нее можно выплатить выкуп, и все закончится!
Она даже рассмеялась, до того у нее стало легко на душе.
– Нет, – сказал Халениус. – У шведского правительства нет ничего подобного. Это принципиальная позиция.
Анника перестала смеяться.
– Страховки подобного типа – кратковременное и опасное решение. Они увеличивают риски и вздувают сумму выкупа. Кроме того, шведское правительство не ведет переговоров с террористами.
Она почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног. Ее руки шарили наобум в воздухе, пока она не вцепилась в дверной косяк.
– Но а я тогда? – сказала она. – Что мне делать? Как все будет сейчас? А вдруг они позвонят мне тоже, по этому телефону?
– Нас бы такое развитие событий устроило в качестве первого шага.
Она почувствовала, что ее охватывает паника, дыхание участилось, и все поплыло перед глазами. Голос статс-секретаря приходил откуда-то издалека.
– Анника, нам необходимо поговорить о твоей ситуации. Я знаю, ты не хочешь, чтобы я приходил к тебе домой, но, по-моему, это было бы самым простым решением для тебя как раз сейчас.
Она назвала ему код двери в подъезд.
Француз начал свои жалобы снова. Он непрерывно орал на наших охранников и требовал от Катерины переводить все на суахили, и она делала это приглушенным голосом и потупив взгляд. Сейчас он скандалил не только по поводу раны на голове, но и из-за тех антисанитарных условий, в которых мы содержались. Никто из нас не смог нормально сходить в туалет с тех пор, как мы попали к ним в руки более двух суток назад. Из-за мочи и кала наша кожа прела и чесалась, а наша одежда окаменела.
Немка плакала.
Я заметил, как росли раздражение и неуверенность охранников. Они нервничали каждый раз, открывая деревянную дверь хижины, объясняли быстро и сердито, что у них нет права выпустить нас. Нам приходилось ждать Кионгози Уюмлу, лидера, генерала, и мы не знали, идет ли речь об одном и том же человеке или о двух разных, но только они (или он) могли принять решение о пленниках, если верить им. (А мы были пленниками, вафунгва.)
Услышав, как к хижине подъехал дизельный автомобиль, я испытал облегчение. Француз замолчал и обратился в слух, точно как и мы все. Снаружи до нас доносились голоса.
Солнце уже садилось. Внутри было почти темно.
По нашим ощущениям, прошло довольно много времени, прежде чем дверь открылась снова.
– Это совершенно неприемлемо! – заорал француз. – Вы обращаетесь с нами как с животными! Неужели у вас нет ни грамма человечности?
Черный силуэт низкого и коренастого мужчины заполнил дверной проем. У него были маленький тюрбан на голове, рубашка с короткими рукавами, широкие брюки и массивные ботинки.
И высокий, как у юнца, голос.
– You no like?[5] – спросил он.
Француз (я перестал называть его по имени, деперсонифицировал, как бы отгородился от него) ответил, что ему c’est vrai[6] не нравится наше положение.
Коротышка крикнул охранникам что-то непонятное для нас. Когда он повернулся, я увидел висевший у него на спине на шнурке большой кривой, как сабля, нож: мачете.
Сильнейший страх, причину которого я не мог понять, захватил меня в свои объятия. Все наши охранники тоже ходили с оружием, поэтому вовсе не полуметровый тесак вызвал мою реакцию, а нечто иное в этом крепко сложенном мужчине. Пожалуй, в его движениях или леденящем душу голосе. Вероятно, он и был Кионгози Уюмла, генерал.
Два охранника вошли в хижину – там было темно и тесно, и они фактически шли по нам – приблизились к французу, взяли его за ноги и под руки и поволокли на улицу. Немка вскрикнула, когда Длинный наступил ей на живот и чуть не потерял равновесие, утонув в ее мягкой плоти. Они вытащили француза через дверь, оставив ее открытой, впервые позволив нам беспрепятственно смотреть наружу. Свежий воздух устремился внутрь, и мои легкие наполнились кислородом и пылью. Я заморгал от яркого света, а перед моими глазами предстало красное, золотистое и светло-желтое небо, поразив меня своей красотой.
Они поставили француза у нас на виду, его ноги сразу же покрылись превратившейся в пыль землей. Дверной проем был настолько низким, что мы видели его тело лишь до плеч, пусть сами лежали. Коротышка встал перед ним в свете сумерек.
– No like? – спросил он снова.
Француз задрожал, либо от страха, либо от того, что ему стоило большого труда стоять после долгого лежания. Его ноги и руки по-прежнему были связаны пластмассовыми ремешками, и он странно покачивался.
– Это преступление против перегринского права! – начал он снова дрожащим голосом. – Вы нарушаете международные законы и правила.
Генерал стоял, широко расставив ноги и скрестив руки на груди.
– You say?[7]
Катерина, лежавшая слева от меня, плотнее прижалась ко мне.
– Я член парламента ЕС, – сказал француз, – и требую, чтобы вы сразу же развязали и освободили меня.
– EU? Work for EU?[8]
Коротышка улыбнулся широкой и холодной улыбкой.
– You hear?[9] – сказал он, повернувшись к нам. – Work for EU?
С удивительной, если принять в расчет его телосложение, легкостью он протянул руку назад и, маховым движением развернув свое мачете над головой, направил его в живот француза.
Катерина вскрикнула и спрятала лицо у меня под мышкой, я страстно желал последовать ее примеру, но не сделал этого и смотрел широко открытыми глазами, как наш коллега сложился, словно спиленная сосна, издав шипящий звук, как будто воздух вышел из него. Я никогда нигде не слышал ничего подобного.
Быстро стемнело, словно тяжелый бархатный занавес опустили перед нами.
Анника стояла у окна в гостиной и смотрела на серое небо. Она чувствовала абсолютную пустоту внутри, словно от нее осталась одна оболочка, и пыталась каким-то образом вернуться к действительности. Одна часть ее по-прежнему считала все произошедшее ужасным недоразумением, порожденным плохой связью там, в Африке. Томас скоро должен был позвонить ей на мобильный и посетовать на то, что самолет не улетел вовремя. Другая же ее половина переживала по поводу ерунды вроде того, что ей придется оказаться наедине с Джимми Халениусом снова, как ей объяснить все матери Томаса и кто напишет о смерти мамы маленького мальчика в Аксельберге.
Джимми Халениус находился на пути к ней. Пожалуй, у нее зудело в животе из-за фотографии перед рестораном «Ярнет», сделанной несколько лет назад. Тогда она поужинала со статс-секретарем с целью получения информации, а когда они покидали заведение и Халениус на прощание поцеловал ее в щеку, проходивший мимо парень сфотографировал их. Вскоре Боссе из «Конкурента» позвонил ей и представил снимок, и она испугалась. Сама же прекрасно знала, что бывает, если средства массовой информации вцепляются в кого-то когтями, какая травля может начаться.
Или, пожалуй, она чувствовала себя не в своей тарелке из-за самого ужина. Карпаччо из оленины и антрекот для него и икра уклейки и оленье рагу для нее. Ей вечер запомнился как преступное деяние, время незаметно пролетело за разговором. О Роланде Ларссоне, например, ее однокласснике на протяжении всех лет, пока она ходила в школу в Хеллефорснесе, и кузене Халениуса. Бедняга сох по ней все годы учебы. Она хорошо помнила, что именно Халениус поведал тогда о них обоих: «Мы обычно лежали на чердаке на сеновале у бабушки в Вингокере летними вечерами, и Ролле часами рассказывал о тебе. У него была старая вырезка из газеты, где тебя сфотографировали с несколькими другими, хотя он сложил ее так, что только ты осталась на виду. И он хранил ее в бумажнике, постоянно…»
Она помнила даже, где вырос Джимми Халениус: на третьем этаже многоквартирного дома в Норчёпинге. Его отец был коммунистом. Он сам состоял в «Красной молодежи» подростком, но потом переметнулся к молодым социал-демократам из-за более веселых праздников и более красивых девушек.
