Мишка Миронова - Максим Константинович Сонин
– Не до конца, – сказал Микко. – Да и не верю я. Полиция с церковниками не воюет.
– Рейд-то они провели, – сказала Мишка. – Значит, все-таки как-то, но воюет.
– Так ты сдашь полиции одну полоумную старуху, – сказала Вера. – А Трофимов? А Лесов?
– Не все битвы можно выиграть, – сказала Мишка. – Пока что у нас нет книги и нет уверенности, что следователь нам поможет, даже если она будет. И Эля до сих пор в тюрьме.
– Ладно. – Вера закусила губу. – Как можно выкрасть книгу?
– Да как что угодно, – сказала Мишка. – Нужно войти в здание епархии, найти офис митрополита, вынести оттуда книгу. Это несложно, если только подгадать момент, когда в кабинете никого нет. Но вот кто пойдет за книгой…
Мишке было очень трудно это признавать, но она понимала, что сама не может сейчас никуда отправиться. Руки дрожали, все тело болело, а зрение до сих пор фокусировалось не до конца.
– Я не пойду, – сказал Микко.
– От вас не ожидалось. – Вера посмотрела на Мишку. – Ты хочешь, чтобы я украла книгу?
– Нет, – сказала Мишка. – У тебя рука на перевязи. И вообще, с этого момента мы с тобой не расстаемся, договорились?
Вера кивнула.
Костя вышел из кабинета, спустился на задний двор центрального управления МВД. Достал сигареты, закурил. Во дворе по причине холода он был совсем один.
Думал о морге, в который как раз собирался поехать, настраивался на нужный лад. Пообещал себе, что попытается увидеть в трупах людей. Вдруг хлопнула дверь за спиной, и рядом оказался мужчина в пиджаке, которого Костя сразу узнал. Он с удивлением смотрел, как министр МВД, прямой начальник его начальника и человек, которого он до сегодняшнего дня видел или издали, или на фотографиях, вытряхивает из полупустой пачки смятую сигарету.
– Огонька не будет? – спросил министр. Костя потянул из кармана зажигалку, а свободной рукой отдал честь.
– Вольно, – сказал министр. – Вы же…
Он пощелкал пальцами.
– Вы Константин, правильно? – Министр улыбнулся. – Гуров, как сыщик, да?
Костя кивнул.
– А мы как раз с вашим начальником разговаривали. – Министр вкусно затянулся и вдруг заговорил как-то иначе, будто неслучайно вышел на двор: – А вы как считаете? Мы всех преступников арестовали? Или еще нити есть?
Костя неуверенно качнул головой так, чтобы это можно было проинтерпретировать любым подходящим способом.
– Вот и мне кажется, что не всех, – сказал министр. – Даниил Андреевич со мной не согласен, и ему, конечно, лучше видно. Он начальник полиции, ближе к земле. И все же… Не находите?
Костя кивнул. Начальство решило все-таки втянуть его в большую игру. Морг предстояло отложить. И сразу нашлось объяснение появлению министра. Из разговоров с приезжими стало ясно, что разбирательство предстоит длинное, а пока в управлении заседают федералы, никто не будет винить министра и МВД, если окажутся арестованы еще новые церковники. Министра не будут, а вот следователя, ведущего дело, церковь обязательно запомнит.
Костя оглянулся, и оказалось, что министр уже ушел. На снегу валялась недокуренная сигарета. Можно было вернуться в кабинет и вести себя так, как будто этого разговора не было. Тогда его имя не запомнят церковники – его запомнит министр. Костя раздавил фильтр сигареты об стену, чертыхнулся. На стене осталось черное пятнышко.
Оно все разрасталось и разрасталось. Черное ничто, тянущее к себе Еву. Темное, бездонное. И глубоко внизу ныл противный, скрежещущий голос:
Сюда иди, Ева! Сюда иди! Сюда!
Вдруг кто-то схватил ее за плечо, развернул, и оказалось, что над ней нависает это страшное лицо с дырками вместо глаз. Ева завизжала, и грязная рука тут же зажала ей рот.
В избе было светло – дверь стояла распахнутая, и внутрь намело снега. Остальные дети уже проснулись, стояли у стенки, молча разглядывали Еву.
– Т-с-с-с, – сказала матушка Мария. – Кричать нельзя.
Она немного посжимала Евины щеки, повертела ее голову туда-сюда, потом прощупала ее нос и уши.
– Ты сегодня… – сказала матушка. – Ты за дровами ходить будешь. Умеешь дрова искать?
Ева кивнула. Она не раз собирала для сказок хворост в Обители. Матушка отпустила ее, и рука, зажимавшая рот, исчезла в ворохе черной ткани. Вся матушка была такая, будто улей из черных, грязных до такой степени, что твердых, тряпок. Лицо тоже практически исчезло, зависло темным лоскутом. Матушка перебралась к печке, открыла ее. Ева хотела попросить поесть, но было ясно, что кормить сейчас не будут. Поэтому она поднялась, огляделась, нет ли еще свободных лаптей или валенок. У других детей были, хотя у одного мальчика носок валенка был дырявый, а у другого на левой ноге вместо обуви был черный носок, обмотанный скотчем. Ева поняла: и обуви ей не дадут.
У печки матушка обернулась – на мгновение стало видно ее лицо среди черных складок, и Ева подавилась криком.
– Что стоите? – спросила матушка, снова сворачиваясь к огню. – Вон!
Дети по одному стали выбираться на улицу. Ева пошла следом.
Днем избу было видно только чуть-чуть лучше, чем ночью. Выдавала ее труба, которая, оказывается, торчала из крыши, – труба выбрасывала в небо черный дым. Ева попрыгала, пытаясь согреться – но босиком на снегу не слишком согреешься. Тогда огляделась в поисках дров. Деревьев здесь разных было много, но все были, во-первых, большие, а во-вторых, в глубоком снегу.
– Пойдем. – Вчерашний мальчик подошел к Еве. – Пойдем за дровами, я покажу.
Дети разбрелись от избы в разные стороны. Двоим полагалось собирать хворост. Еще трое расчищали с мостков выпавший за ночь снег. Остальные мыли посуду – металлические тарелки и ложки, которые жгли руки и в ледяной воде не отмывались совсем. А груда тарелок была большая, потому что на каждую еду матушка выставляла новые.
Сама матушка стояла в избе у икон. Стояла на коленях, била поклоны. Равномерно, тихо и заунывно читала молитву:
О, премиелосердый Боже, Отче, Сыне и Святый Душе, в нераздельней Троице поклоняемый и славимый, призри на рабов Твоих Марию, Серафиму, Николая, Валентина, Дмитрия…
Матушка перечисляла в молитве каждого, за каждого просила. Всех своих детей помнила – и тех, кто давно вырос, и тех, кто умер, и тех, кто сейчас с ней жил, и тех, кого забрала к себе Варвара. Молила и за сестер своих и братьев, за митрополита Иосифа, за матушку Варвару, за игумена Семена. Глазницы от этой молитвы болеть не переставали, но будто на время становились не ее частью – болели где-то рядом с лицом, на расстоянии.
Потом матушка подобрала у печи кочергу, застучала ею по дверце. И сразу услышала, как в разных углах леса скрипит под детьми снег. Двое несли хворост, трое посуду. Еще двое бежали с берега, а один задерживался, забыл, что ли, что-то. Матушка сглотнула гной, удобнее перехватила кочергу. Первые дети уже входили в избу, а вот отставший плелся где-то сзади. Матушка встала к двери и ждала его так, чтобы он видел ее, видел кочергу и знал, что сейчас его накажут. Сама облизнула сухие губы, почувствовала языком бугристую ткань своего платка. Развела пальцы на руке, так что кочерга чуть не упала, хрустнула костяшками. На тропинке как раз появился опоздавший…
Мишка набрала номер следователя, стала слушать гудки. Она понимала, что шанс убедить его будет всего один, и поэтому раз за разом проговаривала в голове возможные
