Мишка Миронова - Максим Константинович Сонин
– Просыпайся. – Варвара ткнула девочку ногой, и та сразу заворочалась, жалобно что-то пропищала. Варвара с трудом нагнулась вперед, стала развязывать узлы. Все равно девочке идти надо было самой – Варвара ее до дома Марии нести не собиралась.
Лодка покачивалась у самого берега, там, где вода уже покрылась ледяной коркой. Мостки здесь были совсем невысокие, скрытые рогозом и снегом. Если бы не сосна, нависавшая над мостками, Варвара бы никогда их не нашла, тем более ночью. А ночь все не кончалась, и на берегу видно было только сосну, возвышающуюся над верхушками остального леса.
Потом, когда Варвара уже почти девчонку развязала, среди деревьев мигнул огонек. Кто-то спускался с высокого берега к воде, держа у самой земли небольшой фонарь.
Варвара вроде не шумела, но знала – Мария все, что вокруг ее дома происходит, слышит и лодку, конечно, сразу почуяла, послала одного из своих.
Огонек то исчезал, то появлялся, и все ближе и ближе. Наконец он качнулся у самой лодки, и оказалось – горит маленькая свечка в фонаре. Фонарь держал в руке маленький мальчик, вряд ли старше Евки.
– Колька, – сразу признала мальчика Варвара. – Сюда иди, сестру новую встречай.
Мальчик сделал осторожный шаг вперед, вышел на мостки. Поднес к лодке фонарь, и стала видна Ева, сидевшая на дне лодки в одной рубашке.
В туалет хотелось еще больше, чем раньше, но на холоде Ева об этом ненадолго забыла. Во-первых, потому что ледяной воздух пробрал до костей. Во-вторых – из-за возникшего из рогоза мальчика. Был он незнакомый, маленький, с всклокоченными черными волосами, худой и нездоровый, но Ева ему очень обрадовалась. Мальчик был совсем как свои, обительские. Было сразу видно, что он с Богом. Ева показала ему рукой знаки – на себя, на низ свой, что ей в туалет надо, потом кивнула, спросила, как его зовут. Мальчик понял не все, но ответил тоже знаками: махнул фонарем, указал вверх берега, руку сложил в полкреста, два раза его наложил, изобразил митру, потом на себя указал. Николай, Коля. Вот и старуха его «Колькой» назвала. Ева приосанилась, сжимая колени, показала на себя, сжала руку в кулак, кинула будто что-то. Так надо грешное яблоко от себя отбросить. Мальчик кивнул, снова качнул головой вверх.
За их разговором Варвара наблюдала молча. Несмышленые дети общаются знаками, думала она, потому что человеческую речь могут только внимать, а разговаривать им пока не о чем.
– Ну все, – сказала она наконец. – Ступайте. А мне плыть надо, еще всю ночь буду грести.
Мальчик подошел, наклонил голову. Варвара слегка его в лоб стукнула, перекрестила. Евка последовала его примеру.
– Все, все. – Варвара помахала на них рукой. – К дому давайте.
Ева пошла за мальчиком – быстро, но осторожно. Под ногами хрустел снег, и хотелось как можно скорее оказаться в доме. Мальчик показал – идти минут пять.
Ева никогда еще не оказывалась в таком высоком месте. Берег поднимался над водой почти как стена, и идти нужно было по тонкой тропинке, уложенной камнями.
Тропинку вычистили от снега совсем недавно, и Ева чувствовала холодные камни пятками. Стала подпрыгивать, чтобы не так сильно морозить ступни, – мальчик обернулся, приложил палец к губам. Ева опять засеменила, стараясь наступать на камни совсем коротко, будто обжигаясь и отдергивая ноги.
Впереди возник небольшой огонек, похожий на тот, который держал в руке мальчик, – только тут это была электрическая лампочка, подвешенная к козырьку низкой избы. Такой низкой, что Ева подумала, что ей придется нагнуться, чтобы туда зайти. Крыша у избы была почти плоская и заваленная снегом – если бы не лампочка, Ева бы вообще избы не заметила, решила бы, что черный треугольник из досок, в котором еле виднелась небольшая дверца, – просто кусок каменной скалы, торчащей из берега.
Мальчик встал у двери избы, и она почти сразу открылась. Изнутри на Еву пахнуло чем-то тухлым и жарким. Она разглядела светящийся квадрат печной дверцы и темноту, нависшую справа над дверью. И еще тут были дети – они спали на раскатанном одеяле у самой печки. Две девочки и три мальчика.
Мальчик с фонарем сразу прошел внутрь, фонарь отдал темноте, а сам быстро забрался под одеяло к остальным. Фонарь в руках темноты повел себя странно – успел высветить черные тряпки, обвисшую ткань и белесую, покрытую коричневыми пятнами кожу, а потом вдруг потух. Темнота его поглотила.
Ева нерешительно встала на пороге.
– Входи. – Голос у темноты был старый, шипящий. – Тебя как зовут, маленькая?
– Ева, – сказала Ева. Она невольно потянулась перекреститься. Темнота была страшная и непонятная.
– Я матушка новая твоя, Мария, – сказала темнота. – Заходи, спать ложись, поздно уже.
– А муж мой… – Ева заглянула все-таки в избу, надеясь, что муж прячется там, где-то в углу. В неярком свете фонаря и печки было видно, что в избе почти ничего нет: один угол был заставлен банками, рядом с которыми лежали дрова, накрытые бумажным мешком, а в другом валялись тряпки и шерстяные клубки. Только иконостас в избе был богатый – в три ряда заставленный красный угол сиял и переливался золотом так, что Ева даже про то, что ей в туалет нужно, забыла.
Из темноты появилась костлявая рука, легла ей на плечо. Ева вздрогнула, чуть не вскрикнула, когда рука переползла на ее лицо, стала ощупывать его и мять. Пальцы у темноты были длинные, с грязными обкусанными ногтями.
– У меня глаза не видят, – сказала новая Евина матушка. – А я знать хочу, кого мне Господь послал. Ты моя теперь дочь, а значит, мне о тебе заботиться. Понимаешь?
Ева кивнула. Матушка отпустила ее и вдруг слегка стукнула по животу ладонью.
– А ну давай писай, а то все одеяла зальешь, – сказала матушка. – К углу дома вон отойди.
Ева послушно отошла. Когда она вернулась к двери, темнота переместилась к другому косяку.
– Заходи, – сказала матушка. – Согрейся.
Когда огонек мигнул и пропал наверху, Варвара уже гребла обратно. Руки за время стоянки успели закоченеть, и теперь приходилось сжимать весла еще крепче, чем раньше. Она морщилась, смотрела угрюмо перед собой, но ход не сбавляла. Поскорее уже хотелось оказаться в своем доме со своими детьми.
Еву матушка уложила с другими, под толстым вонючим одеялом. Здесь было влажно и душно, совсем рядом горела дверца печи, и Ева очень боялась, что ночью та упадет на нее и прижарит голову. Зато здесь, у печки, матушку было видно лучше.
Сначала Ева разглядела еще больше тряпок – матушка будто вся из них состояла, высовывала наружу только быстрые длинные руки. Лицо ее скрывалось в черном тряпичном колодце, и его Еве удалось рассмотреть только в тот момент, когда матушка нагнулась, чтобы поцеловать ее на ночь. На лице этом был рот – прорезь без губ, в которой блеснули несколько острых, коричневых от гнили зубов. Был и нос, длинный, изогнутый, слегка вздернутый. Были морщины. Они тянулись от подбородка вверх, и там, где у матушки должны были быть глаза, морщины сплетались в черные пористые проруби. Ева хотела закричать, но матушка зажала ей рот холодной рукой. Холодная ладонь пахла землей и чем-то сладким, тяжелым.
– Т-с-с-с, – прошипела матушка. – Братьев, сестер разбудишь.
Она еще сильнее нависла над Евой, дыхнула гнилым. Ева задергалась, думая, что заснула еще в лодке и теперь
