Андрей Белозеров - Роскошь нечеловеческого общения
— Если из двух зол выбирать, то думаю, что лучше. Опять-таки закон больших чисел…
— При чем здесь большие числа?
— При том, что для основной массы народа — нашего ли, другого — рабство это самое естественное и милое сердцам и душам состояние. Думать не надо, инициативу проявлять — вообще категорически противопоказано. Ходи себе на службу, сиди от звонка до звонка. Все, что требуется, — не критиковать начальство и быть послушным, исполнительным работником. Можно, впрочем, даже быть лентяем. Это лучше, много лучше, чем лезть с рационализаторскими предложениями. Так ведь?
Он посмотрел на Карину Назаровну.
— Ох, не знаю я, не знаю, — покачала головой женщина. — Все правильно вы говорите… Рабство и все прочее… Только мне спокойней тогда было жить. Зарплату платили. В Крым летом ездила…
На ее глазах снова показались слезы.
— Вот, скажем, взять меня. Мне не нравилась эта система. И многим. Ну не многим на самом деле, весь диссидентский корпус — капля в море. Но те, кому это не нравились, могли бороться. Могли что-то предпринимать, чтобы хотя бы свою жизнь изменить, не говоря уже о целой стране. Понимали, против кого вести борьбу и как. Да?
Журковский пожал плечами.
— А, я забыл, ты-то всегда был тише воды, ниже травы. Ладно. Извини. Ну вот, о чем бишь я? Ага. Это было рабство, но мне в этом рабстве все было ясно как божий день. А сейчас — та самая несправедливость, которая в любом государстве является основополагающей платформой, та несправедливость, на которой любое государство-то и стоит, поскольку оно, по сути своей, есть институт подавления масс, сейчас эта несправедливость достигла каких-то космических масштабов. Ныне это главный и единственный закон существования.
— Что же ты предлагаешь? Что, например, мешает уехать тебе?
— А тебе? — ехидно спросил Крюков.
— Мне? Поздно уже. Еще тогда, когда собирались, я понял, что поздно, время наше упустили. Нужно было раньше собираться… Даже, знаешь, не по возрасту поздно, а вообще… Засосало. Институт ведь у меня, студенты… Как я все это брошу? Что я там буду делать? Такси водить, как ты говоришь? Тогда — зачем я жил вообще? В чем смысл? Учился. Других учил. А сам — в такси? Или посуду мыть?.. Это значит расписаться в собственной…
— Ты и так уже давно во всем, в чем только можно, расписался. Не обижайся. Я ведь тоже… Вот Суханов, он не расписался. Он шевелится. Но — в чистом виде эмигрант. Из тех, кому повезло. Хотя, с другой стороны, повезло ли? Рад ли он тому, чем занимается? У него ведь, поди, прежде были какие-то иллюзии. Насчет семьи хотя бы. А теперь — посмотри, во что его Вика превратилась.
— Да, Вика, она очень стала странная, — вставила Карина Назаровна. — Я ведь ее тоже давно знаю. Очень она за последнее время изменилась.
— Изменилась… Конечно, изменилась. Все изменилось, Карина Назаровна, не только эта Вика. Все. Только мы делаем вид, что живем по-прежнему. И совершенно из этой новой жизни вылетаем. А Греч, кстати…
Журковский поморщился. Что им всем дался сегодня Греч?
— Греч — идеалист, — сказал он.
Гоша придвинулся к Журковскому и, дыша ему в лицо, отчего-то зашептал:
— Мне страшно, Толя. Страшно. Греч — для всех для нас пример. И что с ним будет, одному Богу известно.
— А что с ним будет? — встрепенулась Карина Назаровна. — Посадят его. Вот что с ним будет. Допрыгался.
— Как это — «посадят»? — спросил Журковский. — Да за что?
— А может, не посадят, — продолжала Карина, не слыша вопроса. — Может, как и все эти политики, откупится. У него денег-то, поди, побольше, чем у Суханова. Наверное, уж не один миллион долларов в швейцарских банках. Вон что в газетах про него пишут…
— А что такого про него пишут? — спросил Журковский.
— Как? Вы не читали?
— Нет.
— Так уже недели две пишут… Что ворует мэр, что квартиры хапает — и себе, и семье своей… Какие-то родственники из деревни… Всех жильем обеспечил.
— Да не в этом дело, — отмахнулся Крюков. — Это такие мелочи… Подумаешь — квартиры…
— Постой, постой. — Журковский постучал кончиками пальцев правой руки по столу, как, бывало, делал на семинарах и лекциях для привлечения внимания разомлевших студентов. — Постой. Он что, действительно замешан в этих делах?
— Толя! Ну кто же тебе точно это скажет? Ничего не известно.
— А пишут, что доказательства есть, — снова встряла Карина Назаровна. Подарил какой-то своей не то племяннице, не то свояченице квартиру в центре. Себе тоже взял. И еще каким-то родственникам. Весь клан сюда перетащил свой…
— Ну что это значит — «взял»? Карина Назаровна, вы же взрослый человек. Как вы это понимаете — «взял»? Купил — еще можно сказать. Выменял. Но «взял»?
— Украл, и все, — спокойно пояснила Карина Назаровна. — Как у нас все воруют? Так и он. Чего же не взять, если само в руки плывет?
Журковский встал и, подойдя к окну, открыл пошире форточку.
— Перестаньте, Карина Назаровна, я вас умоляю. Не знаете человека, так зачем так огульно его обвинять? Ничего Греч не мог украсть. А квартиры эти… Разберутся. Мало ли дерьма выливают политики друг на друга? Что же, всему верить? Ерунда это, газетные утки. Пишут что хотят. Сенсации дешевые ищут. Или сами выдумывают, полагаю, тут как раз этот случай. Я Пашу сколько лет знаю он никогда в такие игры не играл. И играть не будет. Не так воспитан. Еще раз говорю — идеалист он.
— Толя, во власти люди меняются, это даже ребенку сейчас известно.
— Ничего подобного. Человек не меняется вообще. Просто некоторые его черты, прежде спрятанные, латентные, так сказать, могут со временем проявиться. А те, кого это удивляет, просто плохо были с этим человеком знакомы.
Крюков сунул в рот папиросу.
— Что вы съезжаете на какую-то ерунду? При чем тут квартиры? Не в этом дело.
— А в чем? — спросил Журковский.
— Ты сам уже дал ответ на этот вопрос. В том, что он идеалист. Причем идеалист, лишенный обязательного атрибута выживания в политике: он лишен жестокости. Напрочь. И это — приговор. Были в политике величайшие идеалисты, которые жили долго. И у власти находились долго. Но все они отличались чрезвычайной жестокостью, которая этот их идеализм компенсировала. Вот Сталина хотя бы взять. Романтик! Но вместе с тем — откровенный уголовник. И романтика у него, в общем, тюремная… Но — держался старик, долго пыхтел… Гитлер тоже не прагматик, если уж копнуть как следует… Но — зверь!
Последнее слово Крюков произнес с каким-то даже уважением.
— А Греч — он идеалист без жестокости. Ничего у него не выйдет. На этих выборах ему ни синь пороху не светит, это я точно говорю.
— И что же? Вот ты, к примеру, разве не будешь за него голосовать? спросил Журковский.
— Я вообще ни за кого не голосую. Уже давно. — Крюков закурил новую папиросу. — Да… Давно… Все они сволочи… Но, знаешь, за Греча, пожалуй, в этот раз пойду, опущу бумажку… Именно потому, что безнадежное дело. Только поэтому.
— Да почему же безнадежное? — удивился Журковский с неожиданным для самого себя раздражением. — Что, есть другие кандидатуры? Кто? Ты видишь кого-нибудь, кто мог бы… Кто был бы…
Он вдруг понял, что не может сформулировать одним словом то, что хотел сказать о Грече. Слишком много он мог о нем сказать. Вдруг Журковский почувствовал, что пассивная созерцательность, составлявшая последние годы все его существование, смертельно надоела ему, что он хочет действовать. Правда, в чем эти действия должны заключаться, он тоже не смог бы сейчас для себя определить.
— Ладно, Толя. Давай спать, — улыбнулся Крюков. — Правильно, Карина Назаровна?
— Да, конечно, Гоша. Конечно. Время-то какое? Утро уж на дворе. А утро, как говорится, вечера мудренее.
— Все, господа. Я отчаливаю.
Гоша встал.
— Куда же вы, Гоша? Ведь Галя сказала, что можете остаться…
— Да ладно вам, Карина Назаровна, — еще шире улыбнулся Крюков. — Я себя в своем Городе чувствую, как в собственной квартире. Люблю гулять по ночам. А по утрам — еще больше. Это у меня с юности. Знаете, когда идешь домой из гостей пьяный, а люди вокруг — на завод… Так приятно… Ладно, пошел. Кстати, Толя, забыл совсем — с дверью ты знаешь что сделай?
— С дверью? — не понял Журковский.
— Ну внизу, на лестнице.
— А-а… Что?
— Набери на компьютере текст — мол, администрация района в связи с участившимися квартирными кражами просит запирать дверь… И приклей там скотчем. Должно подействовать. У нас власть любят.
Глава 4
Журковский, несмотря на то, что уснул уже ранним утром, проснулся, как обычно, в восемь.
«Сколько же я спал, интересно? — подумал он. — Часа два с половиной… Вот она, старость. Правду говорят, что старики могут почти не спать. Или они просто спят на ходу? Компенсируют ночную бессонницу?»
