Андрей Воробьев - Дело об избиении младенцев
Нина рассмеялась и предложила Сергею Борисовичу сесть. Перед этим он взглянул на стену, рассматривая «Театральный календарь».
— Кстати, насчет «Изгнанного Петербурга». На конгрессе присутствовал и Павел Сергеевич.
— Это кто?
— Извините, я забыл, что для вас он всего лишь Македонский. Все равно как Боярский, Филатов, Гафт. Это мне выпала честь называть его Павлом Сергеевичем. Ведь мы встречались не раз. Слово «друг», конечно, употребить нельзя: обладатели такого таланта могут дружить только с равноодаренными. Но назвать его своим приятелем рискну. Бедняга, он чувствовал себя неловко среди родовитых гостей и на фуршете спрашивал у них: известна ли дворянская фамилия «Македонские»? А ему объяснили, что такие фамилии начальство в семинариях давало крестьянским детям, приходившим учиться без фамилий. Павел позже рассказывал, будто его мужицкий прадед выбрал себе такую фамилию, потому что в избе, под печкой, в детстве нашел книгу про Александра Великого и научился по ней читать. Паша был очень гордый человек. Он хотел гордиться всем: талантом, фамилией, даже своими подругами. Какой ужасный и нелепый конец! И никто не знает, за что его убили.
Царев, наконец, сел в кресло. Воспоминания так подействовали на него, что он несколько секунд вглядывался в пол, не поднимая голову, а Нина стыдилась на него смотреть, дабы не смущать человека, погруженного в воспоминания о погибшем друге. Ее выручила секретарша, появившаяся в кабинете с большим подносом в руках.
За неполный месяц своего правления, Нина все-таки кое-что изменила в офисе. Если при покойным Даутове посетителям предлагался обычный «Липтон» в пакетике или растворимый кофе, то новая хозяйка кабинета ввела настоящую чайную церемонию. В маленьком чайнике, укрытом покрывалом-киской, был только что заварен прекрасный цейлонский чай. На подносе — фарфоровые белые чашки с ненавязчивыми золотыми былинками, хрустальная сахарница и высокий фарфоровый кувшин с кипятком. Любителей экзотики в трех, совсем малюсеньких чайничках ждали фруктовые «Майский ландыш», «Ветер из Китая» и «Утренний сад принцессы Аквитании». По углам подноса, подальше от запотевших чайников, стояли две вазочки с шоколадными конфетами.
— Если вы хотите, можно принести и кофе, «эспрессо» или «каппучино». — Сказала Нина.
— Нет-нет, спасибо. Я уже вижу, у вас замечательный чай.
С этими словами Сергей Борисович налил Нине, налил себе, положил кусочек сахара и начал размешивать его ажурной ложечкой. Последнее он делал слишком усердно, поэтому пролил на стол несколько капель.
— Извините, последние два года я не пользовался этими приспособлениями цивилизации. Чай приходилось пить без ложек… Если, конечно, такой напиток можно назвать чаем.
— Я знаю, что произошло с вами. Но ужасаюсь даже думать о таких вещах.
— О тюрьме ужаснее думать, чем сидеть в ней. Хотя в такой стране как наша надо быть всегда готовым к любому повороту событий. Я же давно занимался бизнесом. Ну а в государстве с переходной экономикой даже издавать книги опаснее, чем в государстве с экономикой устоявшейся производить наркотики. Поэтому, психологически я чувствовал себя готовым. И вообще…
«…Но для стрелка,Нужду переносить легко,Нам коз альпийских молоко,Сменила смрадная вода».
— Так вы любите Жуковского? — Воскликнула Нина и слегка ударила в ладоши.
— Сам не знаю, почему пришло в голову. Говорят, в тюрьмах принято вспоминать «Графа Монте-Кристо». Я, вот, вспоминал «Шиньонского узника».
«И мне оковами прорыть, ступени удалось в стене». — Процитировала Нина. — А вам не приходила в голову такая мысль?
— Приходила. Как говорил Достоевский, заключенный может не думать о побеге, только если он болен. Однако подкупать охрану было не на что, а от идеи долбить каменную стену пришлось отказаться по двум простым причинам. Как я уже сказал, у меня не было даже ложки, зато было сорок соседей на камеру, и я просто помешал бы им спать.
Нина покраснела. Только сейчас она поняла, как было неуместно сравнивать условия, в которых еще недавно жил ее собеседник с несчастным швейцарским патриотом, томившимся в Шиньонском замке. У горца хотя бы были отдельные апартаменты.
— Извините. Я забыла, что вы совсем недавно вернулись оттуда, где вам приходилось жить под одной крышей с убийцами и насильниками.
— Это действительно так. Впрочем, я отношусь к первой категории.
Нина покраснела еще больше. Только сейчас она вспомнила причину, по которой Царев оказался в «Крестах».
— Ах, что я говорю! Но ведь вас-то я не имела в виду. Ведь в вашем случае речь шла о необходимой самообороне. Я всегда знала — вы ни в чем не виноваты, — торопливо соврала Нина и сама удивилась, как смогла так ловко и оперативно это сделать.
— Да, — согласился Царев, прихлебывая чай, — пожалуй, моя вина была лишь в том, что я отказался стать жертвой. Сначала в мой дом ворвался садист-милиционер и начал меня избивать, требуя показаний. Как я позже узнал, у него были проблемы на службе: рассыпались несколько дел, и пришлось срочно оправдываться перед начальством. А тут, в одиночку «расколоть» буржуя, заставить признаться во всех взятках, которые были даны в городе! Я мог бы подобно Македонскому безропотно позволить зарезать себя в собственной квартире. Но потом подумал: если каждый спасует перед подонком, кто же его остановит? И не жалею, что под рукой оказался кинжал, который этот обезумевший гестаповец, на свою беду, принял за декоративный. Второй раз я отказался стать жертвой, когда меня отвезли на Литейный. Опять на меня хотели навесить нераскрытые дела. Потребовали: признайся в трех, связанных с так называемыми «заказухами», тогда найдем смягчающие обстоятельства. Так мне и говорили: «У нас лучше заказать трех человек, чем самому зарезать одного мента. За такое может и конвой однажды пристрелить. Лучше соглашайся, садись лет на двенадцать, а мы тебе там обеспечим санаторий». Отвечаю: «Значит, мне взять чужие грехи, те кто «заказывал» будут гулять в безопасности, а вам останется только получать премиальные за проделанную работу? — Не выйдет». Конечно, мне грозили, обещали посадить в «пресс-хату». Но (Царев улыбнулся Нине) я недаром читал в молодости журнал «Ярбер фюр психоаналитик». Шучу, конечно, его читал скромный бухгалтер Берлага, а мне довелось познакомиться с другой, но не менее полезной литературой. Поэтому, когда я изобразил психа, им ничего не оставалось, как отправить меня в спецлечебницу. А там не только менты, но и доктора. Один оказался моим старым знакомым.
— Все равно, наверное, очень тяжело жить в одной комнате с сумасшедшими?
— В одной палате, конечно, неприятно, но не так тоскливо. И типажи более интересные, чем в «Крестах». Одного, к примеру, перевели из обычной психбольницы за организацию бунта. Он стащил ключи, больные повязали медперсонал, достали из сейфа бутыль спирта и отпраздновали в один вечер все дни рождений. Но ведь и психи — бывшие советские люди. Нашелся один сознательный, добрался до телефона, позвонил в милицию. «Алло, звонят из сумасшедшего дума, приезжайте, у нас восстание». Полчаса его посылали по известному адресу. Потом позвонили главврачу — не отвечают. После этого примчался ОМОН. Никакого сопротивления, конечно, не было. Нельзя же без последствий пить спирт натощак. В общем, омоновцы работали такелажниками. Персонал отделался легким испугом. Только одной, самой стервозной медсестре, какой-то шизик сделал десять инъекций. Причем, брал ампулы все подряд, какие только под руку попадались.
Нина хихикнула. Сергей Борисович продолжал.
— А вот другая история. Грустная. Про человека с хрустальной, извините, пятой точкой. Я не знаю, родился он с этой манией или нет. Может, так закололи аминазином, что он почувствовал звон снизу. Так или иначе, бедняга решил, что упомянутая часть тела у него из благородного стекла. Уж как он ее берег, закрывал картонкой, какими-то тряпками. Потом, вроде, пошел на поправку. Его уже хотели выписать, вдруг санитар, шутки ради, поддал ему коленкой. А тот сказал «дзинь» и умер. Врачи констатировали инфаркт.
На этот раз Нина вздохнула. Царев хотел подлить ей чаю, но девушка, заслушавшись рассказом, к нему почти не притронулась.
— Потом меня опять отправили в «Кресты». Но теперь было проще: оказалось, что отвернулись не все друзья. Были статьи и в московских изданиях, и в наших. Я думаю, вы их читали. В мою защиту выступали совершенно незнакомые люди. Все понимали: если сегодня так обошлись со мной, завтра могут посадить кого угодно. В ГУВД сменилось начальство. В моду вошли дела против «тамбовцев». А меня было никаким образом к «тамбовцам» не отнести. И вот я на свободе.
Царев допил чай, налил себе опять.
