Геннадий Астапов - Идет охота на "волков"
13
Когда Алмаза из Уральска привезли в Шымкентский изолятор, он совсем запечалился. Мало того, что следаки метелили беспощадно, так внушили и меру наказания — вышку, в лучшем случае четвертак. Под ребрами возникали колики, почки вздулись, он с трудом ходил по нужде, не в силах ни согнуться, ни разогнуться. Получив весточку от Грека — сначала обрадовался, потом сник. Грек обещал помощь в тюрьме или в лагере, обещал протекцию, только зачем все, если дадут ему, к примеру, двадцать пять? Выйдет отсюда стариком, сын или дочь станут взрослыми, Алтынай от него откажется, родители не доживут. Что с того, что в тюрьме начнут кормить вместо баланды — шоколадом на деньги общака? Его сделали инвалидом, и будь он даже на свободе — нужны приличные деньги для поправки здоровья. Что делать? Бежать? Во-первых — как? Каким образом? Во-вторых — то же самое, он инвалид, для побега не годен. Остаётся одно: расколоться, и получить меньший срок. Но тогда и Греку, и Мурке, и Кошенову, и многим ментам, и прокурорским не поздоровится. Ах, Алтынай, Алтынай… Не светят теперь не встречи! Алмаз скривился, неслышно для окружающих, про себя, застонал. Рассказать следователю все, как есть — на воле не жить. Боевики найдут, куда бы ни уехал, где бы ни скрылся. Но и терпеть побои — сил нет! Волыну бы сюда!
— Эй, ливер, чё там бухтишь? — сокамерник был насмешлив, тянул из кружки чефир, в перерывах поблескивая железными зубами. — Какая волына? Мало по батареям зашибали? Алтынай, Алтынай… Теперь начнешь Дуньку Кулакову по углам гонять!
Второй, выглядывая с нар, цыкнул:
— Хавело прикрой, ботало осиное! Он тебе что, бык доеный? Не видишь, сычи в индии отдолбали? На эстраду кровянкой ходит… Вспомнишь курицу с цыплятами! — и спрыгнул на пол. За высокий рост, красивую внешность, прозвали его зеки Цацой. Цаца заложил руки в карманы и подошел к Алмазу, покачал головой и, нагнувшись, сочувственно шепнул: — Не в сознанку играй! Подвиснул ты крепко, за пшеничку придется попыхтеть! Слух дошел — Мурки крестник? Мурка авторитетная мама! Будешь под моим шифером, пока митрополит молитву не прочтет. Толкай черемуху и не ссы!
Курбан допил чефир, заглянул в кружку, наполовину заполненную заваркой, потряс, и слил в рот последние капли.
— Ну что, Цаца, московского дурачка сгоняем? — достал потрепанные самодельные карты и распустил веером, затем карты побежали между пальцев, затем цепочкой полетели в другую руку, затем — обратно. — Сколько на тикалках?
Цаца взглянул на часы.
— Обед скоро. Сегодня не в масть, настрой не тот. — и опять упал на нары, вытянул ноги.
Алмаз устроился на стуле у холодной стены, хотелось прижаться к ней лбом, и остыть от жара. Это что за новости! Выходит, рассуждал вслух!? Докатился! Надо взять себя в руки. Надо! Алтынай, Алтынай… Через пять месяцев Алмаз может стать отцом. Странно. Отцом! Да сам ещё ребенок, не набегался, не нагулялся, не понял как следует свободу, не оперился, ни жилья, ни денег, ни положения, ни профессии, ни образования. Ни-че-го! Кроме Алтынай и, возможно, девочки. Или мальчика. Нет, только мальчика! Интересно, каким он будет? Будет похожим на мать, так должно быть, это хорошо, когда мальчик похож на мать. А девочка — на отца. Алтынай, Алтынай… Всего раз нужно было смотаться в Волгоград — и вот она квартира, машина, а дальше — бросить наркотики, найти приличную работу и жить с семьей. С семьей! Что теперь скажут родители? Соседи? Особенно те, с кем разругался отец? Рады будут! Сколько сказали времени? Обед? К вечеру опять на допрос и почти до утра. Суки! Когда надевают противогаз и зажимают шланг — кажется, лопаются легкие. А может, лопнули. Что-то там булькает. Кровавый понос — просто баланда негодная. Это ничего, питание наладится — пройдет. Потому и моча красная. Питание плохое, скоро с воли начнут передавать посылки — и пройдет. Такой боли как прежде нет. Значит, чего беспокоиться? Хотя почему? Когда под утро следаки прижигали сигаретами — тоже боли не ощущалось. Разве так должно быть? Нет! Пусть будет больно! Пусть! Алтынай, Алтынай… Волыну бы сюда…
— Ну, ты, вообще приторчал по кайфу? — Курбан еще баловался картами. — Цаца, крыша у ливера не съехала? Второй день волыну требует! Эй, сиварь, не подмороженный случайно? Или здорово татьяной отходили по богонелькам?
Принесли обед. Алмаз похлебал постной султыги, в которой плавали кусочки картофеля и кислая капуста, и отложил железную миску в сторону. Еда в горло не лезла. Лежать не мог — взбухли почки и воспалились, снова присел на стул, головой уперся в стену.
А может не почки? Слышал, когда позвоночник болит, радикулит — те же дела начинаются: ни согнуться, ни разогнуться. Когда отец, весь день отмахав кетменем на поле, взопревший валился на землю отдохнуть — его прихватывал радикулит, но тоже не мог сразу определить: то ли радикулит, то ли почки. Лучше всего обвязать пояс теплым, почки греются за счет собственного тепла, и воспаление спадет.
В камере было прохладно и сумрачно, тусклый плафон под потолком распределял по кругу желтый свет. За дверью конвойные провели по коридору новенького, видимо пьяного, который, смешивая русский с казахским, громко орал:
— Ана жаынан туыс! Родственник! Амансыз ба, коке! Аналы? тек![1]
Слышно было, как его ударили и матерясь, гремя засовами, захлопнули дверь. Но неугомонный рассерженно кричал из соседней камеры, стуча по двери кулаками:
— Ант?р?ан!?кесіне тарту![2] Ты не родственник! Вонючий козел!
Дверь открылась, двое или трое повалтузили крикуна несколько минут, затем все стихло. Не выпрямляясь, Алмаз продвинулся к нарам, вынул из-под матраца пуловер и перевязался в поясе, добрался до ведра, куда кидали мусор и окурки — сплюнул солоноватую слюну. Шершавым языком провел по рассохшимся губам и пошел на место.
* * *Цаца лежал на нарах, подогнув ноги и высоко выдвинув коленки — изучал потолок. Держал сигарету возле носа, крутил её пальцами и нюхал табак, с шумом затягивая воздух.
— По зонам шухер катится. Братва вскрывает животы, юрики базар держали — решили от синичек требовать послаблений. — сказал он, распрямляя ноги. — С понтом — Булат-Сифон такой клич бросил. А? Курбан?
— С чего ты взял?
— Сука буду.
— У нас ничего не слышно. Надо через крюков выяснить, что за базар.
— В Таразе шестьдесят человек краску пустили, двое или трое кони двинули.
Алмаз в полудреме слушал о джамбульской буче. Рисовались картины одна прелестнее другой: по дворам валяются умирающие, истекающие кровью зеки, их складывают, как шпалы, и отвозят в тюремный лазарет. Дело поставлено на поток: фельдшер, ковыряясь кровавыми руками во внутренностях, суровой ниткой и сапожной иглой штопая животы восставших, то и дело рявкает: «Следующий! Следующий!» Откинувшихся неудачников за руки волокут в морг. Один из этих неудачников показался подозрительно знакомым Алмазу, он присмотрелся и увидел — себя! Тело и лицо опухли, казались синюшными и окаменелыми. Подошли двое и, подхватив его, подняли.
— Давай, давай, раскачивайся! Прикимарил! К следователю на допрос! — двое конвойных подхватили его и поволокли на выход.
Курбан посторонился, пропуская, и покачал головой. Цаца спешил к баку жахнуть воды. В камере продолжалась жизнь.
14
В Кентау Мессалина прибыла в пятнадцать часов, взяла такси и одна, откинувшись на заднем сидении, ехала с комфортом, продрыхла полдороги. Лицо замаслилось от сна, вынула носовой платок и глядя в зеркальце, зевая, протерла кожу. Шофер подвез к дому, она рассчиталась и вывалилась из машины.
Дома никто не ждал, мать была в школе, на столах стопками лежали ученические тетради, методические пособия. Похоже, отец не на вахте, в кухне начатая бутылка водки, в раковине немытая посуда. Он никогда не мыл за собой ни ложки, ни тарелки — все сваливал в кучу, перекладывая это дело на жену и дочь. В квартире холодно, градусник возле окна, на солнечной стороне, застыл на цифре десять. Вообще-то вся мужская работа в доме велась не ахти как. Другие отцы проводят в доме местное отопление, устанавливают буржуйки, покупают солярочные печи — выкручиваются. В этом отношении её отец был мужчиной, что называется, с ленцой. Кроме своей шахты ничего не признавал и не знал, или делал вид, что ничего не знает, скрывая в себе лодыря. На все находилось оправдание, язык слава богу, подвешен. Зато дочь с женой использовал на тяжелых работах, включая бетонные, особенно, когда купили недостроенную дачу, и нужно было заливать крышу, таскать неподъемные ведра.
— Жалко, что ты у меня не сын! — шутя говорил тогда отец Юле, но шутка повторялась часто, никто не сомневался, что ему действительно не хватает сына.
Мессалина разделась, нагрела воды, помыла посуду, для обогрева включила спиральную электрическую плитку. Комната начала наполняться теплом, и понемногу становилось в доме уютней, веселее, как в стародавние годы, когда она была маленькой, беззаботной смешливой девчонкой.
