Василий Сретенский - ОТ/ЧЁТ
Ну почему, интересно, у меня никогда не бывает плохих предчувствий! Я поднялся на свой второй этаж в отличном настроении и увидел открытую дверь и искореженный замок. Только я вошел в квартиру, как в дальнем конце коридора, у поворота к кухне, обозначилась фигура внушительных размеров. Не знаю, что бы я сделал в следующий миг — бросился бы на незнакомца или (что скорее) от него, вызванивать милицию по мобильнику, — но он, сделав лишь один шаг вперед и согнув руки в локтях ладонями ко мне, заговорил по- испански:
— Le pido perdyn рог mi entrada inoportuna. Ahora trato de explicar todo. Me llamo Pablo Cuard. Hoy por la macana he llegado de Barcelona a Moscé[1].
Он протянул мне свою визитную карточку. На ней значилось: Pablo Cuard. El editor. Ниже название издательства: «La Palabra Viva»[2]. И адрес: Barcelona, Avinguida de Roma, 38. И номер мобильного телефона.
Я пригласил его в комнату, но тут же увидел, какой в ней разгром, и запнулся на пороге.
— Пойдемте на кухню, — предложил мой незваный гость, — там почти ничего не тронуто. Я постараюсь вас долго не занимать.
Мы пошли на кухню, где мне наконец удалось его рассмотреть. На редактора он был похож не больше, чем штык на нож для рыбы. Выглядел скорее как полковник в отставке, руководящий службой охраны какой-нибудь фирмы или небольшим детективным бюро. Высокий, примерно как Пол, но при этом худощавый, без следов какого-либо брюшка, он производил впечатление моего ровесника, может, на два-три года постарше. Только в темных и жестких волосах было многовато седины. Одет он был во все черное и дорогое (костюм-двойка, шелковая рубашка, галстук; запонки и булавка для галстука, видимо, серебряные). Туфли (черные и чуть ли не ручной работы) он не снял, мне пришлось сделать вид, что так и надо.
Очень спокойно, тихим голосом, он рассказал мне, что приехал в Москву на книжную ярмарку, которая открывается завтра, что у него ко мне дело, связанное с моей работой. У моих родственников в Испании он получил адрес и номер домашнего телефона, но дозвониться мне домой у него ни вчера, ни сегодня не получилось. Он на свой страх и риск приехал на Третью Фрунзенскую в надежде застать меня дома. Дверь в квартиру была открыта, в квартире все перевернуто. Вот он и остался, чтобы не получилось большего ущерба. Закрыл на кухне дверцы холодильника и полок, но в комнатах ничего не трогал.
Мы договорились с ним встретиться на ВВЦ в четверг, когда выставку откроют для посетителей, я дал ему номер своего мобильного телефона, и он ушел, извинившись за доставленные мне неудобства и отмахнувшись от моих невнятных речей: смеси благодарности, нетерпения и извинений.
Закрыв дверь на внутреннюю щеколду, я пошел в комнату с колокольчиками, где убедился, что вся моя коллекция на месте. Нет, не вся, колокольчик, оставленный Кербером, пропал. Да книги все валялись на полу так, как будто их брали со стеллажей по одной, а потом бросали в кучу.
А вот в другой комнате, видимо, взялись за дело по-настоящему, не ленились. Ящики письменного стола были все вытащены, а их содержимое вывалено на пол. Вся одежда тоже валялась на полу, вперемешку с постельным бельем и полотенцами. Полки шкафа и тумбы были пусты. В двух местах, где обои отходили от стены, под окном и у двери, они были надорваны. Со стен аккуратно были сняты старинные гравюры (ничего не порвали), а потом брошены поверх белья. Нетронутыми оказались только компакт-диски, ну и сам проигрыватель.
Понятно, что так не воруют, попытался я рассуждать, собирая полотенца и заталкивая их на полку. Понятно, что они что-то искали, и, в свете вчерашнего посещения Кербера, скорее всего поэму. Может, сам Кербер и искал. Да нет, ему за семьдесят, да и не произвел он впечатления столь решительного человека. Но может, нанял кого? А колокольчик взяли, чтобы меня на счетчик поставить? Но что такого в той поэме, чтобы трудиться дверь взламывать и мое белье изучать? Ну двести она будет долларов стоить, ну пятьсот, ну евро. Но надо быть свихнувшимся психом, демонстративным сумасшедшим, чтобы вот так за ней охотиться.
А может, это испанец? Все тут перерыл, а уйти не успел. Вот и прикинулся гостем. И буду я его в Останкине послезавтра искать. Долго.
Телефон. Снова академик.
— Привет, ученик!
— Здравствуйте, сенсей.
— Чем занят?
— Да вот… порядок навожу.
— Молодец. «Там, где живет благородный муж, нет места неустроенности».
— Учитель сказал: «Если человек негуманен, что толку в порядке? Если человек негуманен, что толку в церемониях? Если…»
— Стоп, и так хорошо. Так вот, без церемоний, я что звоню. Тут у меня блокнот на тумбочке раскрытый лежит. В нем написано: «Позвонить Василию». Это тебе, что ли?
— Вы мне вчера звонили, Глеб Борисович.
— Ты запомни, ученик: не каждый академик маразматик. Я помню, что звонил. Договорились мы с тобой?
— Да, Глеб Борисович, завтра ближе к вечеру я у вас буду.
— Ну, так бы и сказал. И не надо было сегодня звонить. Он, как обычно не прощаясь, повесил трубку.
Третья сила. Это могла быть третья сила. Ляпнул тот торговец Степан Иванович еще кому-нибудь, тот и залез в квартиру. НО ЗАЧЕМ? За двенадцатью страницами всеми забытого текста? Бред.
Не буду ничего больше убирать. Спать пойду.
СРЕДА. УТРО
Cerrajero. Serrurier. Schlosser. Вот. Мне нужен слесарь. Замочный Смит. Два часа на телефоне в попытке дозвониться до домоуправления, две минуты разговора с кем-то из тех толстых женщин, которые там зачем-то сидят, — и день можно вычеркивать толстым черным фломастером. Хорошо, что я догадался позвонить тому умельцу, который обустраивал мою комнату с колокольчиками. Через час он был у меня с двумя замками.
В ожидании мастера я начал разбирать содержимое письменного стола, точнее, то, что было им до налета. Сначала я решил разложить все по ящикам так, как раньше лежало. Потом подумал: зачем мне эти ручки чернильные, калькуляторы без батареек, записные книжки и календарики, подаренные коллегами на последние десять дней рождения? Зачем мне паспорт на миксер, купленный в 1987 году и сломавшийся в 1988-м? Взял черный пакет для мусора и побросал туда все, что валялось на полу. Оставил только материалы к лекциям, разложив их в три ящика: история России, история мировой культуры, спецкурс. Принес портфель из коридора, вытащил записки по Иуде, бросил в ящик со спецкурсом. В портфеле осталась одна сиротливая бумажонка — распечатка карточки из питерской библиотеки. Я собрался и ее бросить в мешок.
И тут до меня дошло: если книга издана в университетской типографии, хоть и в затертом 1818 году, то на 99 процентов она хранится в библиотеке альмаматери. Я взял мешок с мусором и высыпал все обратно на пол. Один раз копнуть, и вот он — старый, аспирантских времен, читательский билет в библиотеку альмаматери. С фотографии на меня смотрел некто с дурацким выражением лица. Бог мой, он там даже улыбался! Консультации с зеркалом обнадежили: если не всматриваться (а кто будет?), то меня нынешнего легко можно спутать с этим радостным недоумком. Еще одно движение ногой — и из той же кучи выпал набор со штампами.
За те минут сорок, что потребовались мастеру для установки новых замков, мне удалось молотком расколотить четыре ручки, наскрести сухих чернил, развести их одеколоном. Потренировавшись на взятом из той же кучи листке бумаги, я оттиснул на внутренней стороне обложки читательского билета штамп «ПЕРЕРЕГИСТРИРОВАНО 2001–2006», зачеркнул в графе должность «аспирант» и сверху написал круглыми буквами: «доцент». Потом бросил в портфель зонтик и портативный сканер-ручку, расплатился с мастером и поехал в библиотеку альмаматери.
— Вам надо поменять билет, — сказала самая милая из библиотекарш Москвы, выдавая мне поэму. — Скажите в вашем зале, пусть не экономят на бланках.
Тоненькая книжка, которую я положил перед собой на стол, была бы близнецом купленной в Измайлове, если бы не бумажная обложка, коленкоровая полоска, приклеенная на форзац, и от руки тушью написанный шифр 2 Ес/23. На первой странице заголовок: «ЧЕРТЫ ВЕТХАГО И НОВАГО ЧЕЛОВЕКА». Подзаголовок: «Молитвенное размышление». Ниже, под виньеткой, выходные данные: «Москва. В университетской типографии». На оборотной стороне эпиграф: «От- вращшу Тебе лице, возмятуся (вся): отьимеши дух и исчезнут и в перст свою возвратятся: послеши Духа Твоего, и сожидутся, и обновиши лице земли. Псал. CIII. ст. 29, 30». Внизу страницы: «Печатать позволяется, с представлением 5 экземпляров в Цензурный комитет для казенных мест. Москва, декабря 16-го дня 1818 года. Экстраординарный Профессор, Надворный Советник и Доктор Медицины Николай Щеголев». Между эпиграфом и дозволением цензора — вензель Московского университета. Рядом оттиснут овальный штамп с надписью внутри: «Императорского московского университета». Чуть ниже — написанные карандашом шифры: II Ред/4379 и 248513.
