Жан-Пьер Гаттеньо - Месье, сделайте мне больно

В действительности, я ни в чем не был уверен. Чтобы склонить Шапиро к версии о своей невиновности, нужно было бы верить в нее самому. Я не сдвинулся с кресла – двигались мои мысли, – но как поклясться в этом? Не сама же Ольга себя задушила. Кто это сделал? Сколько раз я уже задавал себе этот вопрос? Ольга была невыносима, ну и что? Чтобы убить ее, требовались более веские причины. Какое безрассудство или какая непонятная связь, существовавшая между мной и этой женщиной, толкнула меня на то, чтобы защитить ее перед Шапиро? Странное поведение для психоаналитика Ольга не ошиблась, поблагодарив меня за этот жест. Кто знает, может, эта связь и послужила причиной драмы? После всего я мечтал своими руками ее прикончить. Когда я работал в психиатрической больнице, один пациент упоминал о какой-то черной дыре в своей жизни. Затмение, которое продлилось не более получаса, но этого хватило, чтобы задушить жену и двоих детей. Он ничего не помнил, но этот эпизод возвращался к нему в форме мучительных галлюцинаций. Я тоже говорил Злибовику о затмении, но у меня не было никаких видений, я всего лишь оставался на полпути между креслом и кушеткой.

Мой взгляд упал на картину Ребекки. «Конец света»! Название соответствовало обстоятельствам. Образы пастельных тонов, исчезающие в вихре цвета, напомнили мне донышки артишоков. Донышки артишоков символизировали мой конец. Любопытный способ проститься со свободой.

Заголовок «Либерасьон», лежащей на низком столике рядом с канапе, крупными буквами гласил:

Вокруг меня тоже – подумал я. Однако у Макса были веские причины, чтобы устранить Ольгу. Так она мне говорила. «Он акула, я могла бы отправить его в тюрьму до конца жизни». Акула, ворочающая миллионами, – так трубили повсюду. Безразличный ко всему, что не приносит пользы, безжалостный аферист, владелец зданий, земельных участков, заводов, всего, чего душа желает. Специалист по махинациям и завышенным счетам, жонглирующий капиталами, оказывающий финансовую помощь или, наоборот, разоряющий свои общества, покупая и перепродавая, он развивал дьявольскую деятельность, от которой трясло налоговую службу. Это то, что говорили о Монтиньяке. Но, если отвлечься от этих банальностей, он был для меня загадкой.

Среди специалистов по психоанализу, с которыми я был знаком, многие – к их числу относился и Злибовик – получали приличный доход, но он не шел ни в какое сравнение с фантастическими деньгами и роскошеством жизни, которые приписывали Максу Монтиньяку. Помещения Аналитического кружка на авеню де ля Бурдонне, какими бы удобными они ни были, с их просторными кабинетами, старинной мебелью, картинами известных художников, не могли соперничать с его богатством. То, чем мы были, не шло ни в какое сравнение с тем, чем был он. Мы работали на стремлении, он на капитале. Потоки денег, финансовые операции, ценные бумаги, опцион на покупку акций, наличные были для него исходным материалом. Подобно армии накануне войны, его капиталы всегда были готовы устремиться на новые рынки. Они предназначались для игры и для завоевания. Ими не управляло ничто, кроме спроса и предложения. Для терапевта деньги шли как прибавка к исцелению пациента, а Макс был сердцем системы. Настолько предприимчивый, что по меньшей мере три судьи проверяли его счета и следствие и, вероятно, его заключение в тюрьму были неминуемы.

Мог ли подобный человек убить, если того требовали его интересы? Я в этом не сомневался, но это не давало ответ на такой простой вопрос почему он совершил это убийство у меня дома и, прежде всего, как он сюда вошел? Тогда как мог сделать это в другом месте и без свидетелей.

Пробило десять часов, а у меня не было ответа на эти вопросы, Шапиро так и не позвонил. Вокруг меня стояла тишина. Эта безмятежность успокаивала меня. Может, это были последние часы, которые я проводил в своей квартире? Я любил это место, в него я вложил все свои средства, что стоило мне неприятностей с банком и, в известной степени, развода. У меня в ушах все еще звучал крик Флоранс «Ты должен был жениться не на мне, а на своей проклятой восьмикомнатной квартире!»

Она не ошибалась. Эта чертова восьмикомнатная квартира занимала важное место в моей жизни. Посчитав, что располагаю средствами, я все перестроил в прошлом году. Англо-китайская софа, венецианские зеркала, льняная краска и комоды в стиле ампир, которые датировались временем моей женитьбы, уступили место в гостиной креслам и канапе из черной кожи. Низкий стеклянный столик и достаточно скромные, не привлекающие внимание безделушки дополняли общий вид. Другие комнаты были переделаны в том же стиле: стены, перекрашенные в белый цвет, и удобный серый шерстяной ковер на полу еще больше высвобождали не слишком перегруженное пространство. Я также добавил внутреннюю лестницу, соединяющую квартиру с кабинетом, находящимся этажом выше. Раньше нужно было подниматься по общей лестнице, расположенной в здании. Теперь туда можно было попасть из гостиной. Квартира выиграла в объеме и глубине, и, что было немаловажно, обрела единство, которого ей не хватало. Теперь, в какой бы комнате я ни находился, везде чувствовал себя дома.

Однако эти работы оказались более дорогостоящими, чем предполагалось. В довершение всех несчастий па меня свалился налоговый контроль. Учитывая размах переделки, было решено, что мои доходы превышают те, что я указывал в декларации. За этим последовало уточнение налога, которое поставило мои счета в опасное положение. Теперь мне приходилось крутиться: повседневные расходы, алименты для Флоранс, занятия Мэтью, его каникулы, я оплачивал половину их стоимости (поездка в США прошлым летом, занятия лыжным спортом этой зимой), плата его гувернантке, потом, конечно, сеансы у Злибовика и мои задолженности, проценты по которым становились огромными. Я безостановочно спорил с банком, чтобы он проявил уступчивость. Но это стоило мне сил, и у меня создавалось впечатление, что денежные проблемы преследуют меня, как хроническая болезнь, от которой никак не избавиться.

Достоинством тюремного заключения, говорил я себе, по крайней мере, было бы то, что оно позволило бы мне рассчитаться с долгами. Все мое имущество будет продано, чтобы погасить долги и проценты по ним, а если что-нибудь останется, останется мне после выхода из тюрьмы.

В этот момент позвонили в дверь.

Шапиро! – подумал я. Поняв срочность положения, он приехал на мой вызов. Что он сделает, увидев Ольгу под моей кушеткой? Я предпочел не думать об объяснениях, которые мне надо будет ему дать, и пошел открывать.

Но это оказался не Шапиро.

За дверью стоял мужчина высокого роста, лет пятидесяти, со, скорее, приветливым лицом, одетый в элегантное пальто темно-синего цвета, покрытое снегом. Я его никогда не видел, но тотчас нее узнал.

– Я – Макс Монтиньяк, – сказал он. – Думаю, мы должны поговорить.

4

Ошеломленный, я смотрел на него, не шелохнувшись.

Он мягко, немного с иронией в голосе, спросил:

– Вы предпочитаете, чтобы мы остались на лестнице?

Я подвинулся пропустить его. Когда он шел мимо меня, я заметил, что он выше меня на голову, и был удивлен тем, до какой степени он соответствовал портрету, который мне нарисовала Ольга: безудержный игрок по-крупному, уверенный в себе, в своем успехе, в своей власти над остальными. Все в нем указывало на богатство и еще больше на привычку к роскоши. В некоторой степени он был похож на свои капиталы. Быстрые деньги, которые существовали только в движении или, скорее, в махинациях, в своей способности обмануть других.

Он остановился посреди приемной, осмотрелся, на мгновение его взгляд задержался на «Конце света», затем он продолжил осмотр, подобно стратегу, изучающему место, которое собирался захватить. Наконец, не дожидаясь приглашения, устроился в кресле. С его пальто посыпался снег.

– Сожалею, – сказал он, – но на улице прескверная погода. Достаточно выйти из дома, и вас тут же заваливает снегом.

Он, казалось, чувствовал себя совершенно свободно. Еще чуть-чуть, и он предложил бы мне сесть.

– Вы, кажется, удивлены моим визитом, – заметил он.

Я тоже уселся.

– Это необычно – посещать психотерапевта своей жены, – сказал я осторожно.

– А вы человек обычая, месье Дюран?

– Профессия психоаналитика предполагает некоторые обыкновения, в интересах пациентов.

– И какой же интерес у моей жены, как вы считаете?

Я не ответил. Он вынул коробку сигариллос из кармана пальто – «Давидофф» – и прикурил одну из них от массивной золотой зажигалки.

– Я пришел к вам, – продолжил он, – потому что беспокоюсь за Ольгу. Она была у вас вчера вечером – она всегда предупреждает меня, когда идет к вам, – но против обыкновения не вернулась домой. Я прождал ее всю ночь и все утро. После обеда мне пришлось заняться делами. (Он показал на «Либерасьон», лежащую на низком столике.) Вы, вероятно, знаете, что в данный момент я нахожусь в очень трудном положении… Когда я вечером пришел домой, ее все еще не было. Вы понимаете, мой визит – это поступок обеспокоенного мужа, который хочет знать, что случилось с его женой.