Георгий Лосьев - Вексельное право
– Что, красива?
– Прямо!.. Только и есть, что коса да глазищи. Ну, приличные ребята – те Соньку хорошо знают, еще когда она гимназисткой была… Фря!
– Как это «фря»?
Олечка расхохоталась.
– Воображает много, задавала!.. С прапорами, бывало, любовь, а на гимназистов-реалистов и не глянет… не любили ее молодые люди. Вот Сонька, на зло всем, и стала комсомолкой. Перестарок, ей уже больше двадцати… Однако – двадцать пять сравнялось…
– Как же ее приняли? Ведь в комсомоле до двадцати трех?
– А вот так и приняли: там метрику не спрашивают. Соврала, что двадцать, да и папа ее – совслужащий: собственности не имеет, многие его знают, и власть помнит, что в колчаковщину Кружилин советским помогал…
– А вы откуда знаете, Олечка?
– Папа рассказывал, что Сонькин отец доставал партизанам оружие…
– А ваш папа – бывший партизан?
– Папа? Нет. Он от своего брата знает… а брата, дядю моего, колчаковцы изрубили шашками насмерть, когда уходили из города… Вот и Сонька в комсомоле, благодаря этому…
– Благодаря вашему дяде?
– Да, нет! Дядя в тюрьме уже рассказал папе про Кружилина. Но папу, как не замешанного в этом, в большевизме, колчаковцы вскоре выпустили. А дядю моего убили… Ну и бывшие партизаны знают, что Кружилин помогал им.
– Так… Значит, дочь – с прапорами, а отец помогал партизанам?
– Значит – так… Вы допросите ее подружку бывшую – Лелечку Золотухину, она вам все про Соньку выложит. Они дружили, а когда Сонька вступила в комсомол, – раздружились. Больше ничего не знаю.
Отпустил я ее.
Нашел в городе Лелечку Золотухину.
– Меня с Володей Андреевым случайно познакомила Катя Протопопова, а у Кружилиной действительно была крепкая любовь с Андреевым… Потому мы и разошлись с Софочкой, но вовсе не потому, что она в комсомол записалась. Это, как говорят, частное дело совести каждого человека. А потому, что…
– Ну-ну, говорите. Приревновала вас Софья Кружилина к Андрееву?
– Догадались!.. Вот именно. Только зря – никаких поводов к этому я не подавала, и сам Андреев – даже и намека не было… Сдурела Софья! Она ведь всерьез хотела замуж за Андреева. И мне рассказывала, что Андреев влюблен в нее без памяти… Потом ей что-то показалось, и мы разругались…
– А за вами Андреев не ухаживал?
– Что вы?!. Говорю – он и верно по уши втюрился в Софью…
– Фу, слово-то какое нехорошее!.. Вы – гимназистка бывшая? Слушайте, расскажите все, что вам известно про семью Кружилиных.
Она рассказала. И только – хорошее. И насчет колчаковских прапоров получалось: а у какой гимназистки не было знакомых прапорщиков и поручиков?
– Шпоры, сабля, лоск, положение… – говорила со вздохом Лелечка, – у любой девчонки голова закружится!..
– Ну, положим!.. Вот у вас же не закружилась…
– Я – другое дело… Я еще в гимназии нелегальщину большевистскую прятала и связана была с типографией, где листовки печатались против чехов и Колчака…
– Вот как? Так отчего же вы не в комсомоле сейчас и не в партии?..
– Мой папа… нэпман. Подавала я в комсомол вместе с Софьей. Ее приняли, а мне – отказали. Закричали ребята: «Тю, шляпку надела, и отец – приказчик, нэпман!» Ну и – отвод… А Софья после мне сказала: «Знаешь, Лелька, лучше нам разойтись… я, дескать, комсомолка, а ты меня дискредитируешь…» Только я уверена, что настоящей причиной тут ревность была к покойнику…
– А вы знаете отца Софьи Кружилиной, Евгения Александровича?
– Конечно… Он – хороший человек, только… умом тронутый – понятно: охотник!..
– Спасибо, Золотухина, я тоже охотник.
– Ох, простите!.. Ведь и мой папа охотник, и я – так, без насмешки и злости. Но если сказать о Кружилине – у того только и на уме, что связано с охотой…
Софья мне говорила, что охотники считают Кружилина большим спецом. И папка говорил: «Великий авторитет по охоте и добрейший человек»… Он очень добрый, Евгений Александрович. Когда я дружила с Сонечкой – никогда меня без подарка не отпускал – то домашней настоечки велит отнести моему папе, то конфет насильно заставит взять коробку, то книжку подарит с надписью… У меня сейчас уже пять книг от Евгения Александровича собралось…
– Так. Спасибо за откровенное показание. Ну, об отношениях Андреева с Софьей Кружилиной вы больше ничего не знаете?
– Нет, все, что знала, рассказала. А почему он застрелился?
– Выясняем…
Лелечку Золотухину я отпустил без видимых результатов допроса. И только после понял, что сделал огромную ошибку, непростительную для следователя; есть такая категория людей, которые на допросе никогда и ни о ком двух слов плохих не скажут – только хорошее.
Такие «побельщики» (как их называли очень опытные старые следователи) сами отличные психологи: дело в том, что редко кому доставляет удовольствие беседа со следователем, с прокурором, с работником угрозыска или ОБХС.
За исключением немногих любителей «жареного» (кстати – бескорыстных «любителей»), каждый посетитель поглядывает на двери следовательского кабинета, и честный, не заинтересованный в деле свидетель думает только об одном – поскорее перешагнуть за порог.
И появляется в свидетельском мозгу, оправданный временем, «принцип побелки»: хвали, хвали, хвали всех и вся! Чем лучше отзываться о людях, о которых тебя спрашивают, тем лучше для тебя самого. На практике это выглядит так: когда свидетель-«побелыцик» рисует на темном фоне белилами (умеренно, не увлекаясь, со вкусом и «свидетельским тактом»), его показание теряет интерес для следователя.
И еще в следовательской (не в следственной, а именно в следовательской) практике в конце допроса случаются зевок следователя и вопрос-подсказка: «значит, больше вы ничего не можете показать?» Так следователь сам отпугивает свидетеля, намекает – «можно за двери», а допрашиваемому того и надо – скорее домой.
Ведь не случайно на судебных процессах на вопрос: привлекались ли к следствию? – чураются: «Боже упаси! И в свидетелях не был за всю жизнь». Считается, «побывал в свидетелях» – и уже какой-то ущерб репутации…
И еще: есть в уголовно-процессуальном кодексе такая особенная статья – двести шестая. Очень, очень острая статья.
Окончив следствие, следователь обязан предъявить для прочтения обвиняемому все производство по делу… Понимаете: обязан. Тут и возникает у малость искушенного в юриспруденции свидетеля законная мысль: о мести.
Хорошо, если обвиняемый – растратчик, жулик, прохвост, но без финки или обреза… А если с финкой и с солидным хулиганским стажем? Или бандит-убийца?
Случается и такое.
Не худо бы законодателю подумать: как оградить свидетеля от мести? Хотя она и преследуется законом, но свидетелю не легче от постоянной мысли: «вот выйдет имярек из тюрьмы и как бы – не тово»…
Этот свидетельский страх и родит «побельщиков».
И видел, да «не видел», и вообще: «Иванов? Что вы, помилуйте! Иванов – смирнее овцы…»
И все. И свидетель застрахован от повышенного интереса следователя и от многолетней навязчивой мысли: «вдруг – финка в бок?»
В те далекие годы, когда я был молодым следователем и не умел разбираться в этих нюансах свидетельской психологии, не знал я еще, что приказчик, даже старший приказчик нэпманской торговой фирмы – не нэпман, а служащий и может быть членом профсоюза, и не подлежит лишению избирательных прав.
И тогда не задумался я над вопросом: почему же все-таки Лелечку Золотухину, дочь служащего, в комсомол не приняли?
Даже не удосужился справиться в комсомольском окружкоме.
Лелечка в следствии мне казалась фигурой приватной, и меня не интересовала. Покончив с допросом Золотухиной, я решил, что совершенно ясно: А) между неведомой еще Софьей Кружилиной и Андреевым была любовь, и, как говорит Золотухина, чувство было серьезным – вон Софья даже замуж за Андреева собиралась; Б) выводы: «причина самоубийства, – как писали в дореволюционных газетах, – «романическая».
Ну, что ж… бывает. Только почему Софья Кружилина сама не зайдет к нам, почему не поинтересуется, где похоронен Володя; какая же это любовь? Вероятно – изменила, а этот мягкотелый парень не нашел ничего лучшего, как разрубить извечный узел «треугольника» – выстрелом.
Самое страшное для следователя – воспитать в себе уверенность в одной версии еще до окончания расследования, развить предвзятую мысль до убеждения и «танцевать дальше только от одного печного угла».
Предвзятость, возведенная в ранг постулата, приводит к самоуспокоению, к мысленной лености, иной раз даже к высшей пакости человека – самолюбованию…
На вопрос моего начальника: «как дело Андреева?» – я, помнится, безнадежно махнул рукой: «Обычная история – самоубийство на романтической подкладке».
«Ой ли? – усомнился начальник. – Знаешь, не такой парень был Андреев, чтобы раствориться в личных переживаниях, чтобы все вопросы жизни отошли на задний план из-за какой-то девчонки… Он же собирался вступать в партию. Ты об этом подумай, в таком разрезе: может ли комсомолец, боец гражданской войны, настолько погрязнуть в личном, что даже партия отступила в уме на задворки сознания?»
