Всеволод Данилов - Банк
– Придурок старый, – процедила она.
– Ответ, достойный вопроса, – с удовольствием констатировал приблизившийся Забелин.
– И даже это вас не спасает. – Максим совершил новый рывок.
– Девчата! Простите глупую шутку старого эмигранта. Когда-то на этом месте все так шутили.
– Вот и у моих предков такие же мурашки в голове, – подтвердила смуглолицая. – Как забабахают, и сами смеются. И чему?
– Все. – Макс категорически сбросил с себя неуместное ерничество, обратившись в элегантного, строгого нравом мужчину. – А вот не подскажете ли вы, как нам пройти в Университет миллионов?
На этот раз девушки задумались всерьез:
– А где это?
– То есть вы не знаете? М-да, пласты сдвинулись. Старые приколы просто-таки вышли в тираж.
– Так это вы опять хохмите? – неприязненно догадалась сердитая смуглянка, в то время как более снисходительная подруга присматривалась к рослому незнакомцу, оценивая изящно сидящее на нем длинное, бьющее по дорогой обуви пальто.
– Пытаюсь. Не очень, да?
Теперь он обращался к снисходительной девчушке.
Та подтверждающе сморщила носик.
– Вот незадача. Вот коловращение. Я живу на другой половине земного шара. В Соединенных Штатах. В Филадельфии, – усилил он впечатление. – Кстати – Максим. Вы здесь. А по жизни получается, что я все еще здешний, а вы вроде как из-за бугра.
Подруги переглянулись.
– Ну что, в самом деле, Марьянк? Только приехал человек, и хочет познакомиться, – сообразила девушка в шапочке. – Нормально хочет. Старается, как умеет.
– Очень хочу, – умоляюще подтвердил Максим.
– И кого же из нас? – подмигнула подруге бойкая Марьяна.
– Обеих, – не задержался с ответом ухажер.
Понимая, что произойдет вслед за этим, Забелин предусмотрительно отошел в сторону, усевшись на промороженную витую скамейку, возле которой сгрудилось несколько оживленных старушек. Они жадно подставляли морщинистые лица слабому солнцу и, будто соскучившись за долгие морозные месяцы друг по другу, энергично делились накопившимися новостями, не выказывая главную наполнявшую каждую из них радость – пережита еще одна зима.
Вопреки ожиданиям Забелина, ничего такого не произошло. Наоборот, пошушукавшись еще пару минут, троица рассталась, и слегка смущенный Максим вернулся к поджидавшему приятелю.
– Видал? – Он победно потряс запиской с телефоном. – Что ни говори, а старые кадры не ржавеют. Хотя не скрою – трудно нам, советским сердцеедам, стало. Девичьи сердца покрылись зеленой броней.
И так как с лица Забелина не сходила глумливая улыбочка, рассердился:
– Ну, чего расселся-то? Или забыл, куда собрались?
В тускло освещенном дворе, при виде которого Забелин и Флоровский как-то разом подобрались, над контейнером с мусором склонилась пожилая отечная женщина, энергично шуруя внутри палкой. Возле валенок лежала ее добыча – несколько пустых бутылок и какие-то кости. Заслышав шаги, женщина поспешно спрятала голову внутрь контейнера. Но по костям этим Забелин ее и вспомнил – когда-то соседка Юрия Игнатьевича Мельгунова работала директором школы и слыла страстной собачницей.
В подъезде Максим извлек из-под пальто букет гвоздик:
– Они у нее любимые, – и, вздохнув, будто перед погружением, нажал на кнопку звонка.
Не сговариваясь, друзья поправили одежду.
– Кто там? – послышался женский голос, и тут же, прежде чем подошедшие назвались, замок заскрежетал и дверь открылась.
В маленькой прихожей стояла старушка с милым, побитым оспинками лицом и зафиксированной жестким каркасом вытянутой вперед неподвижной шеей.
– Здравствуйте, – произнесла она рассеянно, продолжая всматриваться в стоящих на площадке. Максим в волнении быстро пригладил развьюжившиеся волосы.
– Господи, Максим!
Флоровский поспешно схватил протянутые руки и принялся целовать их.
– А я, похоже, совсем переменился, – печально посетовал Забелин.
Лицо женщины осветилось удовольствием, не столь, впрочем, явным, и она протянула руку Забелину:
– Алеша. Так что ж мы? Входите же! Юра! Юра! – закричала она. – Иди, иди!.. Ну как же не предупредили-то.
Но уже вышел в прихожую, перевязывая на ходу кистями бархатную пижамную куртку, хозяин – Юрий Игнатьевич Мельгунов.
– Вроде знакомые голоса, – пророкотал он. – Но с иностранным прононсом.
Он подошел вплотную к выдвинувшемуся вперед Флоровскому, пристально оглядел, как бы сравнивая увиденное с тем, что жило в его памяти, и с чувством сжал давно удерживаемую на весу руку:
– Приехал-таки в родные пенаты, иностранец.
– Неужто и впрямь прононс появился? – кокетливо расстроился Максим.
– Да, долгонько. – Мельгунов пригляделся. – Здравствуйте, Алексей Павлович.
– Ну, слава богу, и я замечен. Сколько ж мы до вас добирались-то, Юрий Игнатьевич.
– Что? Поплохел? – догадался Мельгунов.
Он смотрел на учеников, а они, скрываясь, разглядывали его – все еще лощеного, даже дома «с иголочки», с аккуратно зачесанными назад сильно поредевшими волосами, жестко сложенными узкими губами и въедающимися в тебя глазами. Но русла, давно проложенные морщинами, углубились по-стариковски, да и глаза замутились.
Впрочем, едва задав вопрос, Мельгунов отмахнулся от готовых возражений и обратился к жене:
– Маечка! Собери-ка быстренько. А я пока в кабинете приберу.
– Так у нас… – смешалась было Майя Павловна, но, прервавшись, устремилась на кухню. – Тапки сами возьмите! – крикнула она оттуда.
– Хорошо, что я тебя, козла, не послушал. А то б вообще стыдобуха была. – Максим вытащил из-за спины пакет с прикупленными по дороге деликатесами.
– Вы где, друзья? – встретил их на пороге кабинета Мельгунов.
Забелин, едва зайдя, внутренне сжался. Оттого, что кабинет этот оставался таким, каким был семь лет назад, когда в последний раз принимали здесь Забелина, возникло ощущение, что и не было этих лет и что все они в том разломном девяносто первом. Он покосился на Максима, который со странным выражением прошел мимо понимающе отстранившегося хозяина, подошел к стеллажам и нежно, подушечками пальцев провел по корешкам занимающих отдельную, туго забитую полку книг.
– А вот этих, по-моему, не было, – показал он на угол полки.
– Да, это свежее. Вот та, последняя, переводная – на английском. А сейчас статью одну делаю – друзья из Мюнхена попросили. Запаздываю. Не работается. Но глупости все, впрочем. Прошу, коллеги! Хотя теперь уж следует – «господа».
Мельгунов указал на кресла у журнального столика, заваленного журналами, и с неизменной пачкой «Герцеговины Флор» посередине.
– Заматерели. – Он еще раз присмотрелся к обоим. – Рассказывайте, как это мы с вами дошли до жизни такой. Что ты, например, Максим? Науку-то за рубежом не забросил? Мне тут Интернет мои ученики подключили. Не скрою, искал.
– Не там искали, Юрий Игнатьевич. Мой файл теперь – ценные бумаги. Пришлось, увы, переквалифицироваться. Проклятый Запад не захотел меня полюбить ученым. Зато теперь, дорогой Юрий Игнатьевич, живу без проблем. Все есть.
Он заметил не успевшую спрятаться насмешливость и поспешно закончил:
– Счастья вот только нет.
– Что так, бедолага? – притворно посочувствовал Забелин.
– Да чему радоваться-то? Что денег сделал? – Флоровский повертел знаменитую пепельницу в форме возлежащей нимфы. – Надо же, цела.
– И будет цела, если на место поставишь, – отобрал пепельницу Забелин.
– Стало быть, для науки закончился, – тяжело заключил Мельгунов. – Между прочим, насчет денег, так здесь положение такое, что для большинства их наличие уже и есть счастье.
Раздался телефонный звонок. Мельгунов было приподнялся, но тотчас послышалось: «Юра, я подниму», – и он остался на месте.
– Майя Павловна все такая же, – улыбнулся Забелин.
– Какая?
– Бодрая.
– Бодрится больше. Левая половина отниматься начала.
Он оглядел смущенного Забелина.
– Ну, о вас не спрашиваю. В газетах мелькаете, в телевизоре – как это на новороссе? – тусуетесь. Так что знаю, чем занимаетесь, – рынки, как теперь говорят, окучиваете.
– Что так недобро, Юрий Игнатьевич? – расстроился Забелин.
Как-то не залаживалась встреча, много раз представляемая им. Не было прежней близости. Ну хорошо, положим, к нему-то Мельгунов по какой-то неведомой причине охладел много раньше. Но Макс… Сиятельный Макс даже после отъезда, поразившего Мельгунова, все-таки оставался в любимчиках. И тоже не ощущалось прежнего тепла. Он видел, что чувствовал это и Максим. И, привыкший блистать в обстановке обожания, тоже испытывал явную неловкость.
– Недобро, говоришь? – От подзабытого мельгуновского тона оба визитера зябко поежились. Когда на каком-нибудь совещании, конференции или – прежде – парткоме начинал Мельгунов говорить вот так – тихо, будто первое, обманчиво легкое дуновение пришедшей бури, – человека, к которому он обращался, охватывал озноб. Потому что многие – и справедливо – полагали, что пишет академик Мельгунов, что говорить, основательно, но выступает – уничтожающе-блестяще. Потому как из работ своих – точных, лаконичных, выверенных – выжимает он главное, что и составляет суть мельгуновскую, – страстную, обжигающую противников насмешливость.
