Екатерина Лесина - Проклятая картина Крамского
Скандал…
И попустить – тоже скандал…
– Идите. – Мизюкова тяжко оперлась на перила, чувствуя, как трепыхается в грудях утомленное сердце. – Мне подумать надобно…
Матренка скоренько слезы лживые вытерла и в коридор шмыгнула, на кухне, стало быть, прятаться пошла… а Давид остался.
– Тетя…
– Дурень ты. – Тетка отмахнулася от предложенной руки. – Ох, дурень… Ну понравилась девка, так оно ясно… смазливая… погулял бы и…
– Я не могу так с ней!
– Замуж-то зачем звать? Холопку-то…
– Она лучше многих родовитых… Она светлый, чудесный человек. – И под локоток все ж тетку подхватил, почуял сомнения. – Мне с нею легко, как ни с кем иным… Я люблю ее…
– В штанах вся твоя любовь, – проворчала Мизюкова. – И на ближайшем сеновале минула б… Ты хоть понимаешь, какой скандал теперь будет?
– Что мне до скандала? Пускай…
– А о матери своей ты подумал?
Давид голову опустил.
– Мы с ней не больно-то ладим, правда твоя, но все ж родная сестрица… и батюшка тоже не сильно обрадуется… а эта твоя…
– Амалия?
– Она самая… ты ж девке авансов надавал, а теперь на другой вот женишься… нехорошо это…
Коль до разуму достучаться не выходит, то, может, хоть до совести получится? Правда, на то надежда была слабая. Упрям Давидка, как и матушка егоная… и батюшка… Помнится, его родня тоже была крепко против этого браку… Не желали видеть графиней провинциальную девку без имени, без приданого. Чуяла свекровушка истинную натуру… Да ничего не помогло.
– Мы просто друзья… с детства…
– Ага. – В этакую дружбу Мизюкова верила не больше, чем в Матренкину искренность. Давид, может, и наивно полагал так, да вот у девки, мнилось, иное мнение было.
– Тетушка. – Он поцеловал руку. – Помогите мне… умоляю… Я и вправду без нее жить не смогу…
– Отпущу… продам… увози. – Ох, на грешное дело она племянника подбивает, но лучше уж так, чем с женитьбою. Глядишь, погуляет и остынет.
Опомнится.
– Нет. – Давид упрямо мотнул головой. – Я не поступлю с ней так… Это подло! Бесчестно!
– Дважды дурень.
Мизюкова поднималась по ступенькам тяжко, чувствуя на плечах своих каждый из прожитых годочков. Сколько их было? А сколько еще осталось? Про то только господь и ведает.
– Думаешь, она такая в тебя влюбленная? Может, самую малость и влюбленная… Но не настолько, чтоб разум утратить. Крутит она тобой… богатства желает, славы… а как обретет, то и ты не больно-то надобен станешь.
Насупился.
– Вы ее не знаете.
– Она на моих глазах росла, Давидушка, – вздохнула Мизюкова.
– И я очень благодарен, что вы вырастили ее такой…
От же… И как вот быть?
– Я живу ради нее… дышу… вот. – Он прижал теткину ладонь к груди. – Если с ней что-нибудь случится, то и я умру тотчас! Умоляю, тетушка… не разлучите…
– Иди уже… Подумать надобно.
О случившемся утром в доме ведали все. Удивительная новость о барской блажи – а чем иначе можно объяснить этакую предивную просьбу-то? – мигом облетела всю усадьбу. И на кухню заглянула. Аксинья, которой кухарка со вздохами и ахами поведала о том, как валялися молодые в ногах у барыни, милости испрошая, только головой покачала.
– Не буде с того добра. – Она помрачнела, чуя, как стягиваются над головою тучи.
Разгневается барыня на Матрену за наглость этакую превеликую, туточки и гадать нечего… а следом и Аксинья в немилость впадет. Этак и вовсе из дому погнать могут.
– Дура, – сказала Аксинья, сестрицу неугомонную завидев, и слова свои оплеухою подкрепила, от которой Матренка мигом в слезы ударилася. А кухарка головой покачала, жалела, стало быть… Ага, все-то Матренку жалеют, хоть бы кто разок про Аксинью подумал.
– Я люблю его! – всхлипнула Матрена, слезы рукавом размазывая. – Больше жизни люблю…
Кухарка запричитала, утешать кинулася…
Тьфу…
Ей-то что? Ей-то с этой любови развлечение одно, Аксинье ж думать надобно, как дальше жить…
– Не знала я, что он так… что посмеет ее просить… а он… – Матрена рыдала, уткнувшись в мягкую кухаркину грудь. – Он тоже меня любит…
Кухарка до таких страстев была зело охоча.
– Любит, – заверила она. – И женится всенепременно… Раз порешил, то и женится. Барин упрямый.
Только и барыня не менее упряма.
Но Аксинья на сей раз не промолчала.
– Сошлет тебя барыня, – буркнула она, к чесноку возвращаясь, который надобно было почистить да с солью растереть.
– Сбегу! – сверкнули черные сестрицыны глаза. – Вместе сбежим… Он меня не оставит…
Думала Мизюкова два дня… и два дня Давид не отходил от тетки.
Не ел.
Пил только воду. Глядел больными глазами, и под взглядом этим таяла решимость Мизюковой… а и вправду, вдруг да не блажь? Вдруг та самая любовь, которая одна и на всю жизнь? И если так, то откажи, и господь накажет. Ладно, господь, так ведь и Давидка от огорчения заболеть способный. Или вовсе помрет от жару любовного… Слыхала Мизюкова этакие истории.
Не простит тогда сестрица.
Сыночка единственного она любит пуще себя самое… а брак… что брак, как поженилися, так и разведут. Чай, времена ныне не те, что прежде… и коль не уживутся, то сумеют Бестужевы негодную невестку спровадить.
Чем больше о том Мизюкова думала, тем спокойней ей делалось.
Конечно, сестрица не обрадуется… и, может, этую любовь выдумкой сочтет, дурью, но коль так, пусть сама сие сыну и объясняет. Он же, поживши подле избранницы своей, глядишь, и поутихнет со страстию, разберется, что и к чему…
На третий день Мизюкова кликнула племянника и горничную, глядеть на которую после того дня спокойно не могла.
– Дам я тебе свободу. – Слова сии было нелегко произнесть. – А уж что вы с ней делать станете – не моя забота… Только, Давидушка, подумай еще раз… Хорошенько подумай… о матушке своей…
Мать он любил.
Но Матрену Саввишну свою любил еще сильней. И коль желала Мизюкова племянника образумить, то не те слова подобрала. Он, счастливый, что обрела его избранница свободу, враз подумал о матушке своей горделивой с ее планами… и о том, что сделает она все возможное, дабы порушить эту женитьбу… и о том, что, быть может, не сумеет он защитить свою невесту…
А вот жену – дело иное.
Обвенчались Давид Бестужев с избранницей своею, бывшею холопкой Матреной Саввишной, на следующее же утро в местечковой тихой церквушке…
Глава 3
Из полиции приходили.
Так должно было быть, и человек уговаривал себя не волноваться.
Он ведь готовился к этому визиту.
– Значит, вы поехали в ресторан…
– Не совсем. – Человек старался не смотреть полицейскому в глаза. Он читал книги, он знает: в глаза смотрят, когда врут. А ему надо, чтобы его ложь походила на правду.
Он почти и сам поверил, что это и есть правда.
– Домой… я не люблю рестораны… – Человек рукой махнул. – Да и… настроения, честно говоря, не было.
Полицейский поверил.
Он тоже был не особо умен, потому как умные люди в полицию не идут, там собираются одни неудачники.
– Враги… не знаю. – Человек нахмурился, делая вид, будто раздумывает над последним вопросом. Странно. Ему казалось, что после убийства он будет испытывать угрызения совести, но та молчала. И хорошо… Значит, он всецело прав, избавив мир от Генки. Он, можно сказать, этому миру услугу оказал!
Главное теперь – найти картину…
– Разве что Илья… – задумчиво протянул человек, потому что полицейский не спешил уходить. Сидел. Смотрел. Все равно идиот, по лицу видно, скучно ему. – У них там какие-то свои дела были… Его с наркотиками взяли… а Илья утверждал, что это Генкины… а Генка все отрицал. В школе выспрашивали… потом дело это замяли. Илью выпустили… Не знаю, кто там был прав, но его вынудили уйти. Он в университет поступать хотел, а пришлось в училище. С характеристикой такой, которую ему дали, сами понимаете, никуда не сунешься… и на вечере выпускникнов они поссорились.
– Поссорились? – Полицейский подался вперед, а человек внутренне поморщился. Все же ссора – слишком явная ложь, такую легко опровергнуть. А опровергнув, задаться ненужными вопросами.
– Ну… не совсем… Они о чем-то говорили… вышли на лестницу пожарную. Там есть местечко… и там они были. А потом Илья выскочил нервный такой… наверное, опять отношения выясняли. В школе они вообще дрались. И Илья клялся, что убьет Генку… Но это же было двадцать лет назад!
