Евгений Сухов - Лошадиная доза
Жалко ли ей было того крестьянина, которого два года назад на ее глазах душил Василий?
Поначалу-то — конечно, а потом просто вычеркнула его из своей памяти, словно его не было вовсе. Так ей было проще. А тогда, услышав подозрительный шум в комнате, она стремительно выбежала от детей, наказав им сидеть смирно и не выходить. Распахнув дверь, ступила на порог и застыла как вкопанная в тихом ужасе.
— Чего встала, ступай отседова! — услышала она голос Василия, но сил, чтобы тронуться с места, у нее не было: ноги словно приросли к полу.
— Ступай, сказал! — хрипло прикрикнул на нее Василий, отцепляя от своего лица и шеи руки сопротивляющегося крестьянина.
Женщина быстро повернулась и ушла. Долго сидела неподвижно на детской кровати. Все трое подавленно молчали. Дети боялись спросить, что произошло в большой комнате, а Мария опасалась таких вопросов, потому что не знала, как на них ответить. Мир разом перевернулся. Все было в черно-белых тонах.
Потом, когда все закончилось, Василий призвал ее к себе.
— Что видела, о том молчи, — наставительно и угрюмо сказал он, глядя мимо нее. — Чтоб никому.
— А как же нам дальше-то… жить? — тихо спросила она.
— А так и жить, — посмотрел на нее Василий, придавив взглядом. — Теперь уж ничего не поделать. Придется привыкать… Человек такая тварь, привыкает ко всему…
К чему привыкать, Мария в тот раз так и не поняла. Окончательно прозрела позже. И смирилась.
Ночью, когда Василий вернулся, сбросив где-то труп крестьянина, она неистово молилась вместе с ним, искоса поглядывая на его лицо, но во внешности мужа не находила ничего зловещего или отталкивающего. Напротив, его лицо было умиротворенным и благообразным, будто он молился после обычного дня и благодарил бога за преподнесенные дары: солнце, воздух, пищу, здоровье… Единственное, что не вязалось с его благостным видом, так это руки. Они были большими и мощными, с сильными пальцами, которые, даже смиренно сложенные в щепоть, источали нешуточную силу. Из таких рук, ежели они схватят за горло, вырваться не получится…
С тех пор она уже без указаний Василия выходила с детьми из дома при появлении очередного гостя и бродила по двору, терпеливо ожидая, когда он завершит свое дело, про которое однажды сказал: «Придется привыкать». Где-то она даже привыкла, потому что два года — срок порядочный, за это время можно ко многому привыкнуть.
Каким-то мистическим образом Мария чувствовала, когда Василий заканчивал со своими делами, заходила с детьми в дом, запирала их в комнатке, а сама брала тряпку и тщательно замывала пятна крови на полу, если таковые имелись.
Ночами она помогала мужу грузить мешки с убиенными в пролетку, если те были слишком тяжелыми, внушая себе, что в них насыпан овес или картошка. А потом закрывала за уехавшей пролеткой ворота, шла к детям, которые уже крепко спали, ложилась рядышком, поджав под себя коленки и глядя в темень.
Однажды Василий вернулся веселый и возбужденный.
— Меня тут недалече милицейский остановил, — мелко хихикнув, произнес он. — Спрашивает, чего, дескать, везешь. — И замолчал, ожидая, верно, вопроса от жены. Но его не последовало, и Василий продолжил: — Я ему: а ты, мол, сам пощупай. Он пощупал и… отпустил. Дурной, право. Подумал, верно, что я хряка везу или еще мясо какое, — снова мелко хихикнул он. — Да, чай, мешок не захотел развязывать. Хотя мог и меня попросить развязать… Ты это, вот что, в следующий раз со мной поедешь. Вдвоем оно сподручнее будет. И подозрительности меньше, ежели милицейский наряд остановит. Все ж ты баба, как бы спросу меньше. Да и хоронить мешки вдвоем половчее…
Сказал, не дожидаясь ни ответа, ни согласия. Просто объявил Марии о своем решении, которое не обсуждалось, и завалился спать. Умаялся за день, видать. Хряка забить — и то нужны сила и сноровка. Без умения хряк так может поддеть мясника, что тот потом костей не соберет. А тут человека завалить. А ежели промахнешься, и не туда, куда нужно, ударишь? Человек, он поизворотливее и пострашнее всякого хряка. И злее…
С той самой поры Мария стала Василия сопровождать. Помогала и мешки из пролетки стаскивать, и трупы землей присыпать и при надобности в реку с крутых склонов сталкивать.
Раза два их видел милицейский патруль. Не остановил. Видать, прав оказался Василий…
Родилась Мария под самой Ригой, в Лифляндской тогда еще губернии, в небольшом и зеленом местечке Пиньки, что расположено в десяти верстах от Риги. Родители ее, прилежные католики, выдали семнадцатилетнюю Марию замуж за Карла Подниекса, сорокадвухлетнего вдовца-рижанина, приходившегося отцу Марии каким-то дальним родственником. Карл работал на городской скотобойне, носил брезентовые фартук и штаны, сапоги из резины, такие же перчатки, а в свободное от работы время играл на диге[1] и время от времени приглашался в любительские оркестрики, чтобы музыкой развлекать гостей на свадьбах.
Однажды осенью, возвращаясь с одной такой свадьбы, будучи хмельным, Подниекс неловко поскользнулся и попал под трамвай. То, что от него осталось, походило на туши, которые ему самому приходилось разделывать на своем месте работы. Случилось это недалеко от Царского сада в Питерсале. Мария в то время была на сносях: ждала своего первого ребенка, которого Карл успел сделать в один из перерывов между работой на скотобойне и игрой на диге. Так Мария осталась одна.
С годик она мыкалась, перебиваясь поденщицей-прачкой в богатых домах, каковых в Риге насчитывался не один десяток. Получив кое-какую денежку, спешила к ребенку, мыла его, кормила и снова отправлялась стирать господские исподники.
В одном из богатых домов с ней свел знакомство садовник Конрадс Валдс. Он имел большую семью, троих несовершеннолетних детей, но ему хотелось новизны и свежих ощущений, и молчаливая поденщица-вдова, как ему показалось, могла ему все это предоставить.
Потихоньку он стал обхаживать Марию, несколько раз провожал до ее квартирки в подвале дома на улице Малой Монашенской. А в один из выходных дней напросился к ней в гости, взял с собой бутылочку вина и пряников, и после небольшого застолья, когда измотанную работой и ребенком Марию сморило и она плохо чего соображала, подвел ее к кровати, повалил и, заговорив ласковыми словами, получил желаемое. Особой нежности он от полусонной Марии не получил, но для первого раза вполне удовлетворился.
Потом был второй раз и третий, причем Валдсу хотелось все новых и новых ощущений, а поэтому формы его любовных сношений с Марией становились все разнообразнее и изощреннее. Мария безропотно исполняла все его просьбы и прихоти. Сама она никакого удовольствия от того, что происходило у них в постели с Валдсом, не получала, но деваться в ее положении особенно было некуда: садовник не был жаден, частенько помогал денежкой и приносил вкусную еду ей и ее сыну.
Через месяц с небольшим с начала встреч с игривым садовником Мария почувствовала, что опять понесла. Она сказала об этом Валдсу, тот как-то странно посмотрел на нее и вдруг куда-то срочно заторопился, сказав, что вспомнил про срочное и безотлагательное дело. Больше он к ней не приходил, подарков не приносил, а когда ей приходилось бывать в том господском доме, где служил садовником Конрадс Валдс, она его так ни разу и не увидела: узнавая о ее приходе, Конрадс либо прятался, либо отпрашивался на это время со службы под каким-то надуманным предлогом. Словом, как ухажер садовник кончился…
По прошествии означенного срока Мария родила девочку. И снова началась изнурительная работа прачкой, уход уже за двумя детьми и полная безысходность в будущем.
В девятьсот тринадцатом году, когда сыну Марии было почти четыре года, а дочери едва исполнилось два, она, выходя из дома по улице Большая Монетная, где раз в неделю делала уборку и стирала белье, столкнулась с благообразного вида мужиком лет тридцати пяти.
— Ты здеся, что ли, проживаешь? — без всякого «здрасте» и прочих обходительностей поинтересовался мужик.
— Нет, — ответила Мария.
— Так, стало быть, служишь тут? — снова спросил он, оглядывая Марию с головы до ног.
— Служу. Поденщицей.
— А-а, — протянул мужик. — А как тя звать-то?
— Мария, — ответила она.
— А меня Василием кличут. Василием Ивановичем. Будем, стало быть, знакомы.
Мария кивнула и собралась было идти дальше, но Василий задержал ее, схватив за руку. Рука у него была сильная, не вырваться.
— Вот, приехал после… — Он хотел сказать: «после годовой отсидки в исправительном арестантском отделении», да остерегся. Ни к чему бабе знать такие подробности его личной жизни, даже если знакомство закончится сегодняшним днем. Поэтому продолжил так: — После долгих лет отлучки. Мы с батей моим когда-то тут на железной дороге работали. А когда он помер, я на хуторах жил, батрачил на хозяев. Еще до того, как в солдаты забрали. Теперь вот возвернулся, кучером хочу наняться. Говорят, хозяевам энтим, — повел он подбородком в сторону дома, из которого вышла Мария, — кучер нужон. Не слышала, так ли это?
